Манхэттенский проект. Теория города

Но за этим может стоять и более глубокий мотив, который Эдвин Берроуз и Майк Уоллес объясняют в своей всеобъемлющей истории Нью-Йорка до 1898 года: «Уверенность фланера в гражданских городской считываемости, как полагает По, ошибочна и неуместна. Толпы и города не поддаются расшифровке»[480]. Это выглядит так, как если бы По уже в середине XIX века знал, что фланер в конце концов превратится в бездомного, в того, кто больше не заботится о своих перипатетических впечатлениях от городской жизни. Для бездомного город не является книгой; или если это книга, то она написана неразборчивым шрифтом; а если он может разобрать буквы, то она оказывается запертой от него в сейфе. Это объясняет, почему Беньямин упоминает, что комплимент кому-то, что у него «есть ключ от улицы»[481], припасен для тех, для кого та самая дверь закрыта навсегда.

Если Беньямин прав в том, что фланер является «шпионом капиталистов, выполняющим задание в царстве потребления»[482], тогда бездомного можно расценивать как экономического террориста. Для бездомного весь город с его зданиями и людьми является объектом безразличия, презрения или отчаяния. Для этого городского охотника-собирателя всё окружающее есть ничто. Единственный способ, с помощью которого он может бороться с экономической системой, из которой он был изгнан, – это быть самим собой, демонстрируя свое бесчеловечное положение, имплантируя свою нищету прямо на лицо роскоши. Он не носит пояс смертника с бомбой; его бомба – это сама его форма жизни.

В то время как фланер занимает себя феноменологией городского пейзажа, бездомный занимается его деконструкцией. Фланер не террорист, а некая разновидность местного туриста. Он никогда не перестает открывать для себя мир, в котором уже живет. Как мотылек, он не может не лететь прямо в капиталистическое пламя. Массы образуют дымовую завесу, которая лишает фланера способности видеть, насколько адским является город. Его опьяняет городской пейзаж, и он не может отвыкнуть от улиц. Бездомный, напротив, – это похмелье капитализма. Его город – голый.

«Во фланере, – пишет Беньямин, – возрождается бездельник, которого Сократ выбрал на афинской рыночной площади в качестве своего собеседника. Только Сократа больше нет. Рабский труд, обеспечивавший ему досуг, также прекратил свое существование»[483]. Однажды, прочитав книгу о жизни древних философов-киников в Нью-Йоркской публичной библиотеке, Беньямин прошел мимо всклокоченного бездомного на обратном пути к своей квартире. Затем эта мысль настигла его. Бездомный – не собеседник Сократа, а невольный Диоген, великий Циник, ничего не скрывавший от своих собратьев-афинян, живущий «как собака»[484] на виду у публики. Например, Диоген мочился и даже мастурбировал на рыночной площади; он спал в деревянной бочке; и его единственным земным имуществом была миска, от которой он затем тоже избавился, увидев, как маленькие дети складывают ладони, чтобы попить из фонтана.

Даже не желая того, бездомные представляют одомашненным обитателям города самый радикальный пример «иной жизни»[485], не в смысле жизни, к которой нужно стремиться или от которой следует дистанцироваться, а в смысле жизни, которая просто отличается от той, которую мы бы иначе бездумно, тщеславно принимали как должное. Основная цель провокаций циника не в том, чтобы показать нам, что мы непременно ошибаемся в отношении того, как нам нужно жить. Скорее, они помогают нам осознать, что и мы тоже не обязательно правы. В цинизме (и, добавляет Беньямин, в урбанизме) культура и природа, законность и беззаконие, гуманизм и варварство теряют свои резкие различия. И они делают это способами, которые кажутся не опасными, а добродетельными.

Это причина того, что уменьшение количества бездомных на улицах Нью-Йорка – либо путем выживания их из города, как пытались сделать несколько последних мэров; либо запирая их на кораблях из железобетона, как мечтал Ле Корбюзье в конце 1920-х годов; или даже безжалостно убивая их, как это делает Патрик Бейтман в Американском психопате, – это верный способ свести городскую жизнь к жизни без испытанья, без которого, как вы, наверное, знаете, и жизнь не жизнь. Бездомный – это часовой, который следит за абсолютной глубиной абсолютной жизни. Когда его застают врасплох, когда городская нищета – всего лишь расписанный рекламой автобус, зазывающий на бродвейскую версию Отверженных Гюго, – в город начинает прокрадываться поверхностная банальность зла: «…существует представление о Патрике Бэйтмене, некая абстракция, но нет меня настоящего, только какая-то иллюзорная сущность, и хотя я могу скрыть мой холодный взор, и мою руку можно пожать и даже ощутить хватку моей плоти, можно даже почувствовать, что ваш образ жизни, возможно, сопоставим с моим. Меня просто нет»[486].