Манхэттенский проект. Теория города

Когда работаешь часами напролет за длинным столом в общем читательском зале Нью-Йоркской публичной библиотеки, хочется иногда, когда на некоторое время отвлекаешься от текстов, пристально вглядеться в других посетителей и поразмышлять об их жизни. Достаточно легко среди остальных выделить зашедших сюда бездомных. Обычно они или дремлют, или тупо смотрят в потолок, или бесцельно бродят среди полок. Трудности начинаются, когда начинаешь замечать особый тип посетителей, которых нельзя спутать ни с пришибленными бродягами, ни с солидными, погруженными в работу исследователями. Беньямин называет этих странных персонажей «бездомными философами»[495]. Их отличает слегка неопрятная одежда, куча бумаг и других личных вещей, ежедневная одержимость их странными исследованиями и вызывающие вопросы стопки заказанных книг (среди которых почти всегда есть сильно зачитанная Библия). Эти ученые-аутсайдеры периодически становятся объектом любопытства Беньямина в его Манхэттенском проекте.

В одном месте своей рукописи Беньямин отмечает, что усомнился в том, что способен точно определить, кто из посетителей библиотеки, сидящих за столами читального зала, профессиональный философ, а кто бездомный. Прекрасно осознавая и свою собственную анонимность и маргинальность, он понимал, что другие посетители также могут принять его всего лишь за еще одного из этих сомнительных персонажей. Библиотекарь Беатрис Вальд именно так и воспринимала его в течение многих лет, прежде чем они познакомились ближе. Другими словами, интерес Беньямина к бездомным философам показывает, что он не считал их положение настолько уж отличным от своего собственного. Один из фрагментов Манхэттенского проекта, озаглавленный «Жизнь неопубликованных авторов», представляет собой нереализованный план написания книги, содержащей краткие интеллектуальные биографии некоторых из этих несчастных мыслителей, с которыми Беньямин так близко познакомился за годы своих ежедневных визитов в библиотеку – хотя и только умозрительно.

Один бездомный философ, однако, всё же попал на страницы сохранившейся рукописи. Он был одним из первых, кого заметил Беньямин, когда начал проводить много времени в библиотеке, и за кем наблюдал на протяжении 1950-х годов, хотя в последующие десятилетия он больше его там не видел. Этот человек обычно сидел в самой глубине читального зала Генеалогического отдела на первом этаже. Это был лысый человек бойкого нрава и небольшого роста, с окладистой бородой. Он всегда был в одном и том же поношенном костюме-тройке, который был ему велик на два размера. Он редко утруждал себя чтением библиотечных книг, а если читал, можно было услышать, как он бормочет проклятия в адрес их авторов. Большую часть времени он строчил перьевой ручкой в потрепанных школьных тетрадях, что-то писал и вычеркивал, писал и вычеркивал как одержимый. Его имя, как узнал Беньямин только годы спустя, было Джозеф Фердинанд Гулд.

Гулд был легендарным персонажем в Гринвич-Виллидж еще до того, как Джозеф Митчелл написал статью об этом самопровозглашенном «последнем из представителей богемы»[496] для журнала New Yorker в 1942 году. (Все прочие представители богемы, цитирует он Гулда в первом абзаце, «сошли с дороги. Кто в могиле, кто в психушке, кто в рекламном бизнесе»[497].) Другим способом описания Гулда могло бы быть утверждение, что он – просто бездельник-алкоголик, постоянно страдавший от того, что сам он называл «тремя Нет»[498] – негде жить, нечего есть и нету выпить. Когда друзья недоумевали, как же он выживает, он сообщал им, что существует «за счет бесплатного воздуха, самоуважения, окурков, кофе по-ковбойски, бутербродов с яичницей и кетчупа»[499], которые он смешивал в кружке и заливал кипятком, получая что-то вроде томатного супа. Чтобы не замерзнуть суровой нью-йоркской зимой, он засовывал между рубашкой и майкой газеты. «Я сноб, – сказал он однажды Митчеллу. – Я пользуюсь только „Таймс“»[500].

Хотя он родился и вырос в богатой семье в Новой Англии и в 1911 году окончил Гарвард, учителя, родители и соседи относились к Гулду как к прирожденному неудачнику. «В моем родном городе, – писал он в одной из своих тетрадей, – я никогда не чувствовал себя как дома. Я выбивался из ряда. Даже в собственном доме я никогда не чувствовал себя как дома. В Нью-Йорке, особенно в Гринвич-Виллидж, среди чудаков и неудачников, и чахоточных, и бывших, и потенциальных, и не-собирающихся, и никогда-не-желавших, и бог-знает-каких, я всегда чувствовал себя как дома»[501].