Манхэттенский проект. Теория города

Однако даже на улицах и в барах богемной столицы американской культуры Гулд воспринимался в лучшем случае как забавная диковинка; в худшем – как невыносимо раздражающая помеха. О первом можно сделать некоторые выводы из фотографии, снятой на вечеринке по случаю его пятьдесят четвертого дня рождения, во время которой он исполнил свой знаменитый стомп, держа по пивному гроулеру в каждой руке. Второе стало очевидным в тот день, когда он расположился у входа в кафе Brevoort на Пятой авеню, излюбленном месте радикальных леваков, и стал с пафосом декламировать свое последнее поэтическое сочинение: «За этими баррикадами гибнут наши товарищи! Товарищи гибнут! Товарищи гибнут! А за этими баррикадами Товарищи гибнут – от переедания»[502].

Гулд, конечно, хотел, чтобы его совершенно по-другому воспринимали современники и запомнили потомки, так, как видели его немногие друзья и поклонники, в числе которых были писатель Уильям Сароян, художница Элис Нил и поэты Эзра Паунд и Э. Э. Каммингс. Для них Джо Гулд был автором Устной истории нашего времени, монументального незавершенного произведения, которое было в одиннадцать раз длиннее Библии и которому суждено было войти в литературный пантеон Запада.

«То, что мы привыкли считать историей, – утверждает Гулд, – является только формальной историей и в значительной степени ложной»[503]. Поэтому его задача, которой он посвятил сорок лет своей жизни, заключалась в том, чтобы записывать всё, что он видел или слышал, «фиксировать неофициальную историю этой толпы в рубашках с коротким рукавом – то, что они могли сказать о своей работе, любовных связях, о еде, развлечениях, передрягах и горестях»[504]. Его разрастающаяся хроника нью-йоркской жизни должна была стать великим интеллектуальным достижением, большим, чем История упадка и разрушения Римской империи Гиббона, хотя бы из-за досадной удаленности последней во времени от ее предмета. Устная история была написана до, а не после Великого потопа. Гулд считал, что его работа «может иметь большое скрытое историческое значение. В ней могут быть предзнаменования ‹…› предзнаменования катаклизмов, своего рода горящие буквы, появившиеся на стене задолго до того, как царство пало»[505].

Но магнум опус Гулда был предметом довольно долго существовавших сомнений. Проблема заключалась в том, что никто и никогда не читал ни одной настоящей главы из Устной истории. Среди его знакомых циркулировало несколько автобиографических очерков и несколько эссе, полных отступлений (и отступлений от отступлений). Но настоящее произведение, как утверждалось, хранилось в подвале расположенного в изолированной сельской местности на Лонг-Айленде фермерского дома одного бывшего сотрудника библиотеки. Некоторые из наиболее известных нью-йоркских издателей города пытались уговорить Гулда позволить им ознакомиться с рукописью, но из этого ничего не вышло. Митчелл слышал, как Гулд в течение семи долгих ночей и за бесчисленными напитками в баре на Шестой авеню декламировал по памяти несколько глав, но все попытки Митчелла получить доступ к настоящему архиву исписанных тетрадей были отвергнуты под разными предлогами. Гулд действительно опубликовал несколько коротких эссе при жизни (два из них в Dial, влиятельном в 1920-х годах в среде модернистских литераторов журнале), но они не были, как он утверждал, точной транскрипцией того, что говорили другие люди. В основном они были посвящены единственной теме, которой всегда был очарован Гулд: ему самому. Митчелл выделяет одно предложение из одного эссе: «У меня мания величия. Я верю, что я – Джо Гулд»[506].

Гулд умер в 1957 году. Семь лет спустя Митчелл написал вторую статью, в которой изложил историю своих многолетних запутанных отношений с человеком, который оставался частью его жизни еще долго после того, как его первая статья была напечатана в журнале. Суть этого шедевра журналистики больших форм заключается в простом откровении: Устной истории не существует. Возможно, Гулд и в самом деле намеревался когда-нибудь изложить в письменной форме всё, что он слышал и видел и что мог удержать в пропитанной алкоголем памяти. Но единственное, что все эти долгие годы он действительно писал, утверждает Митчелл, – это бесконечные переделки тех нескольких текстов, которые уже циркулировали среди его поклонников, текстов об истории его собственной жизни и о его собственных запутанных идеях. Не было никаких тетрадей, спрятанных в подвале на ферме библиотекаря, потому что не было ни фермы, ни библиотекаря. Всё это было лишь одним большим обманом. Или самообманом. Когда Митчелл однажды всё же набрался смелости, чтобы бросить Гулду обвинение в том, что он слишком ленив, чтобы написать книгу, которая в лучшем случае существует только у него в голове, Гулд лишь ответил, что «это не вопрос лени»[507]. Ни один из них больше никогда не возвращался к этой теме.