Манхэттенский проект. Теория города

Это напоминает слова Гамлета: «Ничто само по себе не является ни хорошим, ни плохим, но лишь мысль делает его таковым»[516], хотя эта цитата может привести к неправильному пониманию. Кажется, это подразумевает, что хорошее и плохое, хотя и не являются качествами окружающего нас города, всё же могут проистекать из нашего состояния ума. Но на самом деле ни одна идея, которая когда-либо посещала чей-либо разум в Нью-Йорке XX века, рассматриваемая как факт, не может сама по себе быть хорошей или плохой, правильной или неправильной, и именно поэтому все эти идеи можно записать в нашу толстую городскую тетрадь.

В качестве примера представьте, что мы читаем там описание убийства, такого как убийство Малкольма Икса в 1965 году в танцевальном зале «Одюбон» в Верхнем Манхэттене, со всеми его подробностями, физическими и психологическими. Простое описание этих фактов не будет содержать ничего, что мы могли бы назвать моральным утверждением или моральным суждением. Выстрел будет рассматриваться точно так же, как и любое другое событие, например падение монетки. Описание этого убийства вполне может вызвать у нас боль, ярость или любую другую эмоцию, но мы с вами вне книги. Мы могли бы прочитать в книге о боли или гневе, которые испытывали многие жители Нью-Йорка в то время, но это были бы просто факты, факты и еще раз факты. Не было бы ни морали, ни теологии, ни добра, ни зла, ни искупления, ни проклятия, ни рая, ни ада.

Часть шестая

Нью-Йорк, а потом опустошение[517].

Луис Зукофски

Глава 39. Тяжкая жизнь

Самое старое предложение из всех, написанное каким бы то ни было алфавитом, – по сути, первая запись членораздельной человеческой речи – оказывается также и «самой простой и трогательной формой коммуникации»[518], какую только можно вообразить. Четыре тысячелетия назад в древнеегипетских копях Серабит эль-Хадим на юго-западе Синайской пустыни, где добывали бирюзу, кто-то написал на стене: «Здесь был я»[519]. Мы не знаем, кем был этот человек, но есть очень веские основания полагать, что это не могло быть делом рук представителя какой-то культурной или социальной элиты. Сообщество, изобретшее алфавитное письмо (такая система письменности предположительно возникла в одном месте и оттуда распространилась по всему миру), не принадлежало к господствующему классу. Эти люди не были ни учеными писцами, ни государственными чиновниками, как когда-то предполагалось. Скорее всего, это было мелкое начальство и горняки, работавшие в ханаанских копях.

Поскольку у рабочих не было возможности получить образование, необходимое для запоминания тысяч пиктограмм, составляющих систему египетских иероглифов, они догадались, что можно использовать небольшую часть этих интуитивных символов для обозначения самых элементарных звуков их родного языка. Первоначально каждая буква представляла собой схематическое изображение предмета, начинавшегося с того же звука (как на детских кубиках рисуют арбуз для А и барабан для Б). Это позволяло каждому легко расшифровать код, приложив немного усилий и воображения.

С течением веков символы утратили свой графический смысл, хотя названия многих букв в различных семитских алфавитах до сих пор свидетельствуют о породивших их первоначальных иероглифах. (Например, бет, вторая буква в иврите, означает дом, который в древнем написании изображался как простой квадрат.) Это дальнейшее развитие, одновременно с апроприацией алфавитной системы письма правящими классами, привело к тому, что письменность стало гораздо труднее освоить необразованным сообществам. В современном мире неграмотность ассоциируется с низшими социальными классами, однако история рождения нашего алфавитного письма, возможно самая глубокая медийная революция в истории человечества, говорит об обратном.

Летом 1970 года один старшеклассник из Верхнего Манхэттена везде носил с собой толстый черный фломастер Magic Marker и использовал его на любой гладкой поверхности, рядом с которой оказывался: годился и фургончик мороженщика, и вагон метро, и окно здания, и перегородка в туалетной кабинке. Он всегда писал одно и то же, «Таки 183», название улицы и номер дома, где он жил. Вскоре, подражая ему, многие подростки начали использовать этот простой метод анонимной (и бесплатной) саморекламы, и всё больше законопослушных жителей Нью-Йорка стали замечать эти надписи, которые получили название «теги», то есть «метки». Прошло не так уж много времени до того момента, когда этот феномен заметили журналисты и в New York Times вышла статья о Таки, которая привлекла внимание общественности к стремительному распространению граффити по всему городу.