Манхэттенский проект. Теория города

Вальтер: Большинство воспринимают ваш фильм Манхэттен как любовное письмо к Манхэттену. Я так не считаю. Для меня он больше похож на объявление войны. О чем вы думали, когда делали его?

Вуди: Вы правы. Я уже говорил, что написал сценарий, думая о том, что происходит с американской культурой, где становится всё труднее и труднее поддерживать отношения между людьми, всё труднее и труднее быть честным и не продаваться[537]. Нью-Йорку приходится каждый день бороться за свое выживание, сопротивляясь посягательствам всего этого ужасного уродства, которое постепенно одолевает все большие города Америки. Это уродство исходит от культуры, в которой нет духовного центра, культуры, в которой есть деньги и образование, но нет понимания необходимости находиться в гармонии с миром, нет смысла жизни.

Вальтер: Вы рассматриваете свое искусство с точки зрения искупления? Это ваш способ борьбы с пустотой этой машины развлечений, с этой культурной индустрией, которая отвлекает нас от решения таких философских проблем, как поиск смысла жизни?

Вуди: На самом деле нет. Я ненавижу, когда искусство становится религией[538]. Я думаю, все ровно наоборот: когда вы начинаете придавать произведениям искусства большее значение, чем людям, вы теряете свою человечность. Относительно второго вопроса: искусство для меня всегда было не более чем развлечением для интеллектуалов или псевдоинтеллектуалов[539]. Моцарт, Рембрандт или Шекспир – артисты развлекательного жанра очень и очень высокого уровня. Но в основе своей оно всё-таки предназначено для того, чтобы отвлечь нас от жизни, которая либо несчастна, либо ужасна[540].

Вальтер: В Воспоминаниях о звездной пыли есть сцена выбора между поездом-ловушкой, полным болезненных, угрюмых людей, и вторым поездом, где красивые, хорошо одетые люди устраивают вечеринку. В процессе вашей борьбы за то, чтобы покинуть свой мрачный поезд и присоединиться к вечеринке в другом, веселом, оба поезда достигают конечного пункта назначения: мусорной кучи, свалки.

Вуди: Да, жизнь – это выбор из двух проигрышей[541].

Вальтер: А потом умираешь в одиночестве.

Вуди: Что ж, есть вещи и похуже смерти. Многие из них идут в соседнем театре[542].

Вальтер: Но даже если загробной жизни нет, всё равно можно достичь бессмертия благодаря своей работе. Представьте, что люди смотрят фильм, который вы сняли, или читают книгу, которую я написал, спустя много лет после того, как мы оба умрем.

Вуди: Вместо того чтобы жить в сердцах и умах моих поклонников, я бы предпочел жить в своей квартире[543].

Вальтер: Выходит, это лучший из всех возможных миров.

Вуди: Определенно. Самый дорогой[544].

Вальтер: Тогда объясните мне, как ваша клоунада совместима с этим отчаянием жизни без перьев, если вспомнить ваш ответ Эмили Дикинсон: «Надежда – это штука с перьями»[545]?

Вуди: Как мне кажется, в трагедии нет ничего искупительного. Трагедия трагична[546], и это настолько болезненно, что люди пытаются из этого вывернуться, говоря: «Это ужасно тяжело, но смотрите, зато мы кое-чему научились». Это слабая попытка найти какой-то смысл в трагедии. Но в ней нет смысла. Нет ничего положительного. Страдание ничего не искупает; нет никакого позитивного сообщения, которое можно извлечь из этого. Можно поэтому утверждать, что режиссер или автор комедии оказывают человечеству бóльшую услугу, чем те, кто пишет или снимает трагедии. В конце концов, комедия вам помогает больше, вы можете чуть дольше чувствовать себя в порядке.

Вальтер: В этом смысле вы очень похожи на инверсию Кафки. Еще это мне напомнило заявление Ницше о том, что единственные враги, которые могут повредить аскетическому идеалу, – это «комедианты этого идеала»[547].

Вуди: Каждое событие сначала кажется трагедией, а потом становится фарсом. Меня интересует второе, эти комедии ошибок.

Вальтер: Однажды я прочитал в New Yorker сатирическую статью, не вашу – она была опубликована за десять лет до вашего рождения, – о том, как Платон оказался на Манхэттене XX века. Он чувствовал себя потерянным в этом хаосе, поэтому спросил прохожего, где еще можно найти надежду и счастье, и тот ответил: иди в кино[548].

Вуди: Как и для многих американцев моего поколения, то, что я смотрел столько кино, пока рос в Бруклине, вынудило меня сбежать в свои фантазии и возмущаться реальностью. Даже сегодня я вижу вокруг себя множество людей, которые не могут избавиться от такого отношения. Они всё еще пытаются вписывать какие-то сцены в свою жизнь.

Вальтер: Да, вы сбежали из жизни в кино, но вы по другую сторону камеры, а не со стороны зрителя. Это не зритель сбежал из жизни, а вы!

Вуди: Это потому, что я никогда не чувствовал, что истина красива[549]. Никогда. Я всегда чувствовал, что люди не смогут выдержать слишком много реальности. Мне нравится быть в мире Ингмара Бергмана. Или в мире Луи Армстронга. Или в мире баскетбольной команды «Нью-Йорк Никс». Потому что это не этот мир. Вы не проводите всю свою жизнь в поисках истины. Вы проводите всю свою жизнь в поисках выхода. В противном случае вы просто получите передозировку реальности.

Вальтер: Мы все знаем одну и ту же истину, и наша жизнь состоит в том, как мы ее искажаем[550].

Вуди: Для меня проблема в том, что, к сожалению, мы должны выбрать реальность, но в конце концов она нас сокрушает и разочаровывает. Я ненавижу реальность, но это единственное место, где можно получить хороший стейк на ужин[551].

Вальтер: А вам не кажется, что ваши фильмы чем-то обязаны реальному Нью-Йорку?

Вуди: В каком-то смысле да, но в другом – нет. Меня всегда считали нью-йоркским кинорежиссером, который избегает Голливуда и фактически поносит его[552]. Никто не видит того, что Нью-Йорк, который я показываю, – это Нью-Йорк, который я знаю только по голливудским фильмам, на которых я вырос. Это Нью-Йорк, который миру показал Голливуд, которого на самом деле никогда не существовало, – и это Нью-Йорк, который показываю миру я, потому что это тот Нью-Йорк, в который я влюбился. В этом смысле я думаю, что едва ли чем-то обязан реальности.

Вальтер: Вы создаете фантасмагорию Нью-Йорка, которую только недалекий человек может спутать с реальностью. Тем не менее, как мы видим в вашей Пурпурной розе Каира, живые хотят, чтобы их жизнь была выдумкой, а вымышленные персонажи хотят, чтобы их жизнь была реальной.

Вуди: Позвольте мне сформулировать это так. Почти все мои работы автобиографичны, но при этом там всё настолько преувеличено и искажено, что даже мне самому кажется вымыслом[553].

Вальтер: Например, в Энни Холл ваш персонаж страдает от ангедонии, таково было первоначальное название фильма. Энни объясняет, что вы «не способны наслаждаться жизнью. Твоя жизнь – Нью-Йорк, ты для себя как этот остров»[554].

Вуди: Кстати, в реальной жизни моя ангедония еще хуже[555]. Я почти всё время работаю. Заниматься тем, что большинство людей называет отдыхом, мне не очень интересно. Если я и получаю удовольствие, делая что-то, то исключительно от работы. Постоянно. Уезжать из города на выходные – меня это скорее пугает, чем представляется наслаждением. Я предпочитаю асфальт лужайке[556].

Вальтер: Еще одна сходная мысль из Энни Холл, что человек всегда старается добиться совершенства в искусстве, потому что в жизни это сделать очень сложно. Но я всё еще задаюсь вопросом, может ли жизнь подражать искусству.

Вуди: Обычно жизнь подражает плохой телепередаче[557].

Вальтер: Но как можно придумать фильм, книгу, картину или симфонию, которые смогут конкурировать с великим городом?[558]

Вуди: Я согласен. Настолько, что я мог бы использовать это в одном из своих фильмов. (Вуди улыбается. Вальтер кивает.) Но вам не кажется, что жизнь города всё же сильно отличается от жизни отдельного человека или жизни произведения искусства?

Вальтер: Конечно. Городская жизнь – это абсолютная жизнь.

Вуди: Полагаю, да (выглядит озадаченным, повисает молчание). Послушайте, мне очень жаль, но мне нужно идти (забирает счет). Я оплачу. Без проблем. Цены в этом месте, как однажды сказала мне Ханна Арендт, «разумны, но не исторически неизбежны»[559].