Манхэттенский проект. Теория города

Мы неправильно понимаем слово «руина», когда думаем лишь о разрушенном физическом объекте. В руине разрушена не только сама вещь, но и жизнь, которая имела к этой вещи отношение. Предметом нашего интереса редко бывают руины, если мы не пытаемся представить себе людей, которые создали их, или жили в них, или использовали их, или даже просто смотрели на них. Руины бытия бесконечно более увлекательны, чем руины неодушевленного существования. Физическая структура или инфраструктура города мало чем отличается от панциря черепахи; это органическое продолжение живых действующих тел, населяющих его. Таким образом, даже дом, в котором мы выросли, и даже если в нем по-прежнему живут наши стареющие родители, можно отстраненно воспринять как руину, особенно если мы чувствуем, что мы уже не те дети, которыми были раньше. В тот момент, когда мы осознаем, что недавно купленную подержанную рубашку когда-то носил кто-то другой (мы часто предпочитаем подавлять эту мысль), эта рубашка превращается в руины.

Нью-Йорк также представляет собой город руин, простирающихся куда ни глянь, хотя единственное строение в нем, отдаленно напоминающее классические руины, – это замок Клинтон в Бэттери-парке, в котором до того, как он стал использоваться в качестве огромной билетной кассы, располагался сначала аквариум, потом театр, затем иммиграционный центр и пивной бар. Но этот замок никогда не отражал атак врага. Гиббону потребовалось шесть томов, чтобы описать историю упадка и разрушения Вечного города. Попытка составить подобную хронику Нью-Йорка, где временной промежуток между церемонией открытия нового здания и появлением экскаватора с чугунным шаром может быть весьма несущественен, привела бы к столь же лаконичному репортажу, как отчет о человеке, выбросившемся из окна. «Это обычно в Нью-Йорке: во что ни влюбишься, всё подлежит сносу»[585], – пишет Джеймс Меррилл в стихотворении Выздоровлении в городе. Работу нью-йоркского археолога осложняет не дефицит находок, а то, что когда одна жизнь превращается в руины, на ее месте быстро возникает другая. В этом городе, сетует Генри Джеймс, «любая история хороша только до тех пор, пока не рассказана другая»[586]. Ни одно поле не остается под паром достаточно долго, чтобы там выросла трава, ни одна поверхность не остается нетронутой достаточно долго, чтобы покрыться уютным слоем пыли. Дела заканчиваются, даже не начавшись.

Там, где непостоянство – единственная постоянная вещь, всё твердое растворяется в воздухе, а воздух становится твердым. Если заводу больше не нужен цех из металлических ферм, его занимает художественная галерея. Если еврейская семья выезжает из многоквартирного дома, в него въезжает пуэрториканская семья. Если линия метро больше не пользуется тоннелем, его заселяют бездомные, которых называют люди-кроты. Но то, что ни одной структуре не дают стоять покинутой и разрушаться достаточно долго, чтобы новая форма жизни не захватила ее, превратив в свое жилище, или чтобы она не была сокрушена и разобрана, чтобы освободить место для более новой структуры, не меняет того факта, что Нью-Йорк состоит из множества археологических слоев руин, куда бы мы ни смотрели. Памятники превращаются в руины задолго до того, как начинают разрушаться. И Беньямин поставил перед собой задачу исследовать все эти руины, извлечь идеи из вещей, а жизнь из зданий. Потому что если город – это текст, то он должен быть палимпсестом.

Человеческий разум – мусорная куча барахольщика собственных воспоминаний. Согласно Фрейду, в душе взрослого продолжает существовать даже душа младенца. Но город, утверждает он в Недовольстве культурой, функционирует совсем не так, как мозг. По мере того как старинная часть города, например, такого, как Рим, разрушается и на ее месте возникает новая, городской пейзаж не может включать в себя свое прошлое. Существует ли колониальный Нью-Йорк, или Новый Амстердам, или Земля Ленапе коренных американцев в сегодняшнем Нью-Йорке? Если бы город действительно был подобен разуму, полагает Фрейд, тогда все структуры, когда-либо занимавшие тот или иной квартал, оказались бы наложенными друг на друга. Так что, сидя на скамейке в парке Колумбус, можно было бы увидеть не только сегодняшний Чайна-таун и административный центр, но также, чуть сместив взгляд, и имевший дурную славу район Файв-Пойнт, который когда-то его окружал, точно так же как я могу вызвать в памяти восьмой день рождения, а потом, даже не моргнув, двадцать восьмой.

Однако рассуждения Беньямина полностью противоположны рассуждениям Фрейда. Его основной вопрос заключается не в том, может ли городской опыт воспроизвести психический опыт. Его гораздо больше интересует, может ли наша ментальная жизнь функционировать как городская жизнь.

Глава 43. Брак разума и убожества