Манхэттенский проект. Теория города

Общество модерна неизменно становится обществом урбанистическим по нескольким хорошо известным причинам. Во-первых, независимо от того, располагается ли промышленное производство в пределах городов, на их окраине или в дальней стране, прибыль всегда стягивается обратно в городские центры, власть которых от этого только возрастает. Во-вторых, чем более развиты средства связи и транспорта, позволяющие товарам, информации и людям путешествовать быстрее и дешевле, тем более (а не менее, как это часто предполагается) плотными и мощными становятся города. Это происходит потому, что города теперь могут более эффективно контролировать остальную часть земли, а их связи друг с другом становятся еще сильнее, что приводит к тому, что Саския Сассен называет «глобальными городами»[217].

Также необходимо добавить, что в развитых странах Северной Америки и Западной Европы само различие между городом и деревней является спорным, поскольку диапазон прямого и косвенного влияния города ощущается практически везде. Асфальтированная дорога, магазины, сосед, который когда-то жил в городе, или мобильная связь – этого достаточно, чтобы сделать самый уединенный домик в прерии значительно менее уединенным. В мире пострурализации (гораздо более точное слово, чем постиндустриализация) всё, что находится за пределами современного города, становится его колонией, и этот процесс может оказаться столь же пагубным, как и религиозные и националистические колонизационные проекты в прошлом.

Среди заметок Беньямина об урбанистической революции есть краткий список под названием «Другие пространства»[218], который указывает на прямое влияние Мишеля Фуко. Список включает в себя несколько примеров современных попыток обеспечить контролируемое другое пространство, где правят порядок и дисциплина, посреди мира, который воспринимается как хаотичный и иррациональный. На первое место в своем списке Беньямин помещает фабрику, за которой следуют корпоративные офисы, пассажирский самолет, государственная школа, больница, муниципальное жилье, военный лагерь и, наконец, концлагерь. Сходство в планировках этих сверхэффективных пространств вряд ли случайно, и их сравнение друг с другом не так возмутительно, как кажется.

Все эти – в терминах Фуко – другие пространства основаны либо на намеренном искоренении инаковости в пределах своих границ, либо на способности контролировать инаковость наиболее эффективным образом, либо на способности контролировать разных индивидуумов, отделяя их друг от друга, либо на способности навязывать предопределенные различия посредством тщательного разделения труда (конвейер по сборке рулевого колеса по сравнению с конвейером по сборке двигателей, отдел продаж или бухгалтерия, курица или рыба, литература или математика, инфекционное отделение или кардиохирургия, средний или низкий доход, так точно или никак нет, жизнь или смерть). Во второй колонке рядом со списком идеализированных других пространств Беньямина есть только один пункт: городское пространство/пространство инаковости.

Критика бесчеловечных условий на фабриках по всему миру остается сегодня столь же актуальной, как и во времена Маркса. Распространение этого аргумента на бесчеловечный метрополис кажется более анахроничным, особенно в отношении Парижа или Нью-Йорка, главная проблема которых не в бесчеловечности, а в недоступности. Вслед за Лефевром мы могли бы сказать, что в то время, как индустриальное уравнивает и примиряет, городское всё еще может дифференцировать и революционизировать. Если индустриальное сосредоточено на производстве вещей, то городское связано с производством пространства.

Беньямин не рассматривает урбанистическую революцию как попытку изменить историю, как он делает это с другими современными революционными движениями; это событие не временное, а пространственное; оно не разрывает и не прерывает течение времени, а изменяет, квартал за кварталом, личность за личностью, человеческую топологию, из которой состоит этот живой ландшафт. В то самое время, когда современное общество изо всех сил пыталось разделить различные типы поведений, деятельностей, идентичностей и тел, помещая их в разные, отличающиеся, хорошо упорядоченные пространства, пространство такого города, как Нью-Йорк, дало людям возможность жить «нечистокровно»[219], если вспомнить название, которое Дороти Паркер выбрала для своей ненаписанной автобиографии.