Манхэттенский проект. Теория города

Современная философия не испытывала восторга по поводу роста значения города в эпоху модерна. В XVIII веке, когда Париж начал формироваться как тот великий метрополис, что два века спустя так очаровал Беньямина, он взрастил и того, кто стал его самым страстным критиком. Жан-Жак Руссо прибыл в Париж молодым человеком без денег, связей, образования или репутации, о которых можно было бы говорить. Но вскоре он начал получать приглашения в некоторые из самых модных салонов, где подружился с некоторыми из самых известных интеллектуалов своего поколения. Именно в те несколько лет, что он провел в Париже, взошла его философская звезда.

Со славой к Руссо пришла и его глубокая неприязнь к городу: «Парижская жизнь среди людей с претензиями очень мало отвечала моему вкусу; интриги литераторов, их постыдные распри, их недостаточная добросовестность в книгах, их самоуверенный тон в обществе были мне так ненавистны, так противны, я встречал так мало мягкости, сердечной откровенности, искренности даже в общении с друзьями, что вся эта парижская сутолока опостылела мне, и я начал пламенно стремиться в деревню»[231]. В письме к Дени Дидро, положившем конец их дружбе, Руссо заключает: «Между тем только в деревне научаешься любить человечество и служить ему: в городах учишься только презирать его»[232].

Все знали, кого имел в виду Дидро, когда позже писал, что «только злой любит уединение»[233]. И всё же именно за Руссо оказалось последнее слово, спустя много лет после того, как оба уже были мертвы. Дидро и его коллеги – философы французского Просвещения, – которые были так склонны лелеять свой расцветающий город, в конце концов проиграли интеллектуальную битву немецким романтикам. Последние выступили продолжателями наследия Руссо, рассматривая сельскую местность как Эдем, спасающий человечество от геенны городского существования. «Разве человек не лучше города?»[234] Ральф Уолдо Эмерсон мог тогда задать подобный вопрос своим читателям по другую сторону Атлантического океана, не опасаясь за его полную абсурдность. На кону для подобного направления мысли стояло гораздо больше, чем чисто эстетический выбор декораций для романтических книг или картин, и даже больше, чем этический выбор предпочитаемого места жительства для нескольких высокомерных интеллектуалов. Настоящая проблема была политической. Начиная с Руссо и заканчивая Гегелем, критика города не просто так шла рука об руку с увлечением пасторальным существованием. Идея, отстаиваемая романтизмом в оппозиции городу, была идеей современного суверенного национального государства.

Перенесемся на пару столетий вперед, и станет ясно, как современное государство, о котором размышляли Руссо, Гегель и их соратники, стало нашей неизбежной и зачастую болезненной реальностью. Вполне вероятно, что философы государства на самом деле не творили историю, а просто предсказывали ее будущий ход и формулировали ее сложную логику, внимательно наблюдая за формирующимся политическим климатом своего времени. Тем не менее легко увидеть, что две личности Руссо – мятежная, которая ненавидит город и всё, что он представляет, и авторитарная, которая призывает к общественному договору и общей воле, воплощенной в суверене, – продолжают оказывать влияние на то, как современное общество думает и действует по сей день.

Руссо – это случай блестящей, но неоднозначной личности, которой двигали как несколько параноидальные подозрения по отношению к его парижским друзьям, так и сильная тоска по Женеве, автономному городу-государству, где он родился и вырос. Однако у Гегеля аргументация становится более систематической. Человечество, утверждает Гегель, прошло три различных этапа. Сначала мы видим себя в сельской местности, и наша жизнь вращается вокруг семьи. Потом мы переехали в города, где стали частью гражданского общества. Но это были лишь предварительные шаги, ведущие к конечной цели человеческого рода – абсолютному государству.

Гегеля, как правило, читать непросто, но его позиция по этому вопросу совершенно ясна: «Город и деревня: первый – местопребывание гражданского промысла, поглощенной собой и обособленной рефлексии; вторая – местопребывание нравственности, связанной с природой, индивиды, опосредующие свое самосохранение в отношении к другим правовым лицам, и семья составляют вообще два еще идеализированных момента, из которых возникает как их подлинная основа государство»[235].