Манхэттенский проект. Теория города

Видя нищету, неравенство, опустошение и насилие, преследовавшие Нью-Йорк в самые трудные десятилетия, Беньямин, должно быть, ежедневно колебался в своей теоретической приверженности современному метрополису. И всё же никогда, начиная с дней, проведенных в Париже, он не отказывался от убеждения, что «жизнь во всём ее многообразии и неисчерпаемом богатстве пермутаций может процветать только среди серых булыжников и на сером фоне деспотизма»[242]. Конечно, он понимал, что борьба между городской жизнью и государственной властью будет продолжаться – хотя бы потому, что эти две сущности давно выработали глубокую взаимную зависимость. Но если выбор стоит между двумя несовершенными, но конкретными, неутопическими, устоявшимися реальностями, он знает, в какую корзину сложить яйца. «По сравнению с городами, – вмешивается Джейн Джекобс, – государства довольно эфемерны»[243].

Отчаяние Беньямина, которое он испытывал, когда пытался пересечь Пиренеи, спасаясь от нацистов, было вызвано не только его стремительно сокращающимися шансами на физическое выживание. Гораздо больше он беспокоился о том, как его мысль переживет его самого. Затем стало очевидно, что его длительное погружение в проект Пассажи не позволяло ему уделить достаточно пристальное внимание реальным опасностям своего времени. Он понял, что выстраивание сложной литературной конструкции, которая должна была объяснить его читателям (и ему самому) причины болезней современности, превратилось в строительство своего рода ловушки. Подобно главному герою Норы Кафки, он воображал, что строит убежище, а на самом деле копал себе могилу[244].

Сосредоточив свою критику на городе XIX века – том самом городе, который он не хотел покидать, пока не стало слишком поздно, – Беньямин оказался не способен вовремя осознать, что явная и насущная опасность для его поколения лучше всего видна на примере государства XX века. Это было его собственное государство, и это государство делало всё возможное, чтобы истребить целый народ, который оказался его народом. Ему разбивала сердце необходимость смириться с тем, что его парижский плод любви открыл ему одну истину и скрыл от него другую. Бóльшую часть его более поздних работ можно рассматривать как попытку исправить такое положение, заново пережив в Нью-Йорке годы, проведенные в Париже, и переписав Пассажи как Манхэттенский проект.

На рубеже XX века бóльшая часть населения штата Нью-Йорк проживала в Нью-Йорке. Чтобы как-то приспособить законодательство к тому, что недавно объединенные в этот город районы обладают теперь гораздо большей экономической и политической властью, чем весь остальной штат, ему была предоставлена ограниченная автономия, называемая home rule, самоуправлением. Этот акт передачи полномочий от суверенного органа к местному органу власти называется деволюцией. С юридической точки зрения home rule может быть в любое время отменен государством, которое тем самым восстановит свои суверенные полномочия, которыми обладало до этой деволюции. Беньямин неоднократно использует эти два юридических термина полемически в своем описании урбанистической революции. Его Манхэттенский проект можно рассматривать как прогностическую работу, сосредоточенную на деволюции власти от суверенного государства и фактическом установлении самоуправления в современных городах.

Беньямин перерисовывает политическую карту на основе своего утверждения о том, что основная разность потенциалов в современной политической мысли имеет мало общего с нынешней дихотомией левых и правых, а идет еще глубже, к первоначальному расколу между логикой города и логикой государства. Одной из концепций, которую помогла ему выработать эта идея, стала его рудиментарная ревизия стандартного описания Французской революции. Он полагает, что почти вертикальный всплеск населения Парижа между 1600 и 1800 годом был основной причиной распада монархии, переместившийся из города в Версаль в 1682 году. С точки зрения Беньямина (которую он разделяет с Лефевром), Парижская коммуна 1871 года была второй отчаянной попыткой городского общества заявить о своих правах на революционную искру, которая была вскоре присвоена и энергично раздута государством. Соответственно, основная поляризация – не между тиранией и демократией, не между капитализмом и коммунизмом, а между городом и государством.