Манхэттенский проект. Теория города

В 1766 году, когда жители Манхэттена медленно готовились к своей маленькой революции, они решили воздвигнуть столб свободы посреди городской ратуши. Столб свободы – это, по сути, флагшток без флага. Хотя у разных версий столбов свободы на верхушке были закреплены различные предметы, общим у них было именно то, чего у них не было: надлежащего флага, символизирующего конкретное суверенное государство. В Нью-Йорке, например, столб был увенчан позолоченным флюгером с надписью «Свобода»[245]. Жители Нью-Йорка, воздвигшие этот импровизированный монумент, необязательно пытались противостоять власти своего текущего правителя (британского короля), присягая на верность другому (будущему американскому президенту). Подобно знаменитым средневековым изображениям пустого трона, древко без флага, кажется, ставит под сомнение саму предпосылку суверенного государства, ниспровергая его наиболее заметный символ. Трон без короля. Флагшток без флага. Город без государства? Вместо того чтобы сжечь флаг или размахивать другим флагом, те жители Нью-Йорка решили отпраздновать отсутствие флага.

Один из самых неожиданных источников, анализ которых содержится в Манхэттенском проекте, – это письма Джорджа Вашингтона, в которых Беньямин обнаружил несколько анекдотов, раскрывающих интригующий аспект отношений между Соединенными Штатами и Нью-Йорком. Во-первых, самое раннее письменное использование термина «житель Нью-Йорка»[246] встречается в письме, написанном Вашингтоном в 1756 году. Второй, более важный анекдот состоит в том, что в 1789 году, до того, как Вашингтон покинул Маунт-Вернон, чтобы отправиться на Манхэттен для своей инаугурации, он написал, что чувствует себя «преступником ‹…› направляющимся к месту казни»[247]. Очевидный вопрос: почему отец нации чувствовал себя преступником? Почему он приравнял рождение государства к смертному приговору? Его стремление жить мирной сельской жизнью вдали от общественного внимания, похоже, не оправдывает столь сильного заявления. Может быть, его отъезд из Нью-Йорка в начале Войны за независимость заставил его чувствовать себя неловко по поводу этого возвращения. Хотя, когда сражения стихли, стало ясно, что его предыдущее решение спасти свои войска, а не противостоять превосходящей британской армии было стратегическим краеугольным камнем его окончательного триумфа. Что же, кроме психологического мотива, могло побудить Вашингтона сравнить первую столицу США с эшафотом?

Возможно, ответ как-то связан с тем фактом, что Нью-Йорк был лишь временной столицей и что будущая суверенная резиденция, созданная через год после инаугурации Вашингтона и названная в его честь, должна была создать прецедент в западной истории: страны с «двумя центрами, один правительственный, другой экономический»[248]. Это неофициальное, но наиболее важное физическое разделение властей дестабилизирует положение традиционной столицы как средоточия не только политики и бизнеса, но также культуры и религии. Ситуация с Москвой и Санкт-Петербургом отдаленно сопоставима с ситуацией в Америке, за ней последовали и более свежие примеры (например, Иерусалим и Тель-Авив). Нью-Йорк по-прежнему является лучшим примером города, сохраняющего позицию самого важного в стране, несмотря на то что он отделен от аппарата государственной власти. Историки даже предполагают, что тот факт, что он не был государственной столицей, позволил ему стать столицей мира.

От религиозного идеала пуританской Новой Англии до просвещенного идеала джефферсоновской Виргинии способность приспосабливаться к различиям, допускать другую точку зрения никогда не была данностью на американской сцене. Пуританская модель – это модель маленького городка, где все должны жить в «согласии»[249]. Если вы хотите жить по-другому, будьте нашими гостями, но, пожалуйста, постройте свой отдельный поселок. В значительной степени пригороды и закрытые поселки XX века являются прямым продолжением этой модели.

Просвещенная модель основана не на сближении единомышленников на едином маленьком пространстве, а на более широком стремлении к достижению гегемонии на всей земле. Это мечта о том, чтобы каждый мог прийти к какому-то элементарному, рациональному, государственному соглашению. У Томаса Джефферсона, однако, было мало веры в то, что бывшие рабы и рабовладельцы когда-либо смогут жить вместе в одной стране. Он также сопротивлялся эмиграции из-за рубежа и поддержал территориальную экспансию, поскольку считал, что эти шаги усилят его антиполемическое демократическое видение, которое стремилось к предотвращению внутренних или внешних конфликтов почти любой ценой. Это объясняет, почему он так подозрительно относился к большим разнородным городам. Такое необычное пространство, как Нью-Йорк, с точки зрения Джефферсона, представляет собой явную угрозу совершенству американского союза.