Манхэттенский проект. Теория города

Цель упражнения не в том, чтобы открыть нашу человеческую природу, а лишь в том, чтобы описать контекст или проанализировать условия возможного человеческого существования. Вскоре мы увидим, как Беньямин начинает ценить экономическую структуру города благодаря внимательному чтению Джейн Джекобс. Но пока на карту поставлена политическая матрица города, он руководствуется странным убеждением, что, хотя Арендт почти никогда не обсуждает Нью-Йорк, почти все ее описания политических реалий царств Древней Греции по существу являются аллегориями для ее отношения к настоящему. Руководствуясь своим более ранним осознанием того, что парижская толпа была настолько важна для Бодлера, что поэт редко описывал ее явным образом, Беньямин пришел к убеждению, что всякий раз, когда в Vita Activa упоминаются Афины, на самом деле имеется в виду Нью-Йорк.

Рассмотрим, например, раздел, в котором Арендт утверждает, что для афинян «законы были ‹…› не производным поступков, а изготовляемой продукцией, как и стены, замыкающие город и определяющие его политическую идентичность. Прежде чем действие вообще само могло начаться, следовало подготовить и обеспечить какое-то очерченное пространство, внутри которого деятели могли потом выступить на виду, пространство публичной сферы полиса, чьей внутренней структурой был закон; законодатель и архитектор принадлежали к одной и той же профессиональной категории. Но содержание политического, то, о чем шло дело в политической жизни самих городов-государств, было и не государство и не закон – не Афины, а афиняне были полисом»[265]. Этот отрывок является источником некоторых базовых тем Беньямина в Манхэттенском проекте: одновременной критики правовой формы, насаждаемой государством, и архитектурной формы, насаждаемой строителями, наряду с его скрытым интересом к тому, что он воспринимает как живую форму города.

Законы и здания могут быть важны, но они не являются частью полиса; они до-политичны по самой своей природе; это всего лишь два условия (среди многих других), которые обычно (но не обязательно) должны быть выполнены, прежде чем мы сможем разделить свою жизнь друг с другом. Пространство такого города, как Нью-Йорк, имеет меньшее отношение к его физическому местоположению, чем можно предположить. По сути, город «располагается в среде тех, кто живет ради этого бытия-друг-с-другом, независимо от того, где именно они находятся»[266]. Всякий раз, когда мы действуем и говорим друг с другом, «мы включаемся в мир людей, существовавший прежде, чем мы в нем родились, и это включение подобно второму рождению, когда мы подтверждаем голый факт нашей рожденности, словно берем на себя ответственность за него»[267]. Понимаемый как место перерождения, город несводим к набору письменных правил, или расположению физических структур, или конгломерату простых жизней. Вместо этого город определяется как пространство для политики, как «пространство, возникающее благодаря тому, что люди тут являются друг перед другом ‹…› с открытым лицом»[268].

В другом примере из Vita Activa мы можем просто поменять местами названия двух городов: «Важная, если не решающая, причина скопления – по сей день представляющегося невероятным – талантов и гениальных дарований в Нью-Йорке, равно как и причина едва ли менее поразительной недолговечности городов, заключается как раз в том, что всё было от начала до конца рассчитано на такое собрание экстраординарностей, чтобы ими определялась плотность и динамика повседневной жизни»[269]. Как и в случае с Афинами, публичная сфера Нью-Йорка – пространство, где люди взаимно демонстрируют свои дарования и ценности, свой характер и самообладание, – эфемерна и хрупка. Она зависит от увековечивания необычайного, без которого быстро разрушается и перестает существовать.

Как пишет писательница Фрэн Лебовиц в своем эссе Жизнь в метрополии, «обычные вещи – не мой конек, меня интересуют вещи необыкновенные»[270]. Хотя физически Афины и Рим, Париж и Нью-Йорк всё еще существуют и хотя для миллионов людей эти города по-прежнему служат домом, местом работы или туристической достопримечательностью, всё это очень мало значит для Арендт. Как только метрополис перестает быть необыкновенным местом, он теряет свой политический raison d’être, смысл существования.