Манхэттенский проект. Теория города

Беньямин связывает это наблюдение с главным, двойственным уроком, который Арендт извлекла из встречи с Эйхманом в Иерусалиме. Она поняла тогда, что в наше время зло «утратило тот признак, по которому большинство людей его распознают, – оно перестало быть искушением»[271]; оно больше не дьявольское желание, которое внешнее по отношению к нам общество и наша внутренняя совесть должны держать под контролем. Но ее более тревожный, хотя и гораздо менее обсуждаемый вывод заключается в том, что вместо этого искушением стало добро. Прицел запрета сместился с поступающих неправильно на поступающих правильно, а субъектом репрессий стали вместо порочных исключительные. В этой атмосфере удушающей посредственности город Арендт должен быть источником политического кислорода, исключением из будничной рутины нашего общества, контролируемого правилами.

В XXI веке многие, кажется, приезжают в Нью-Йорк в меньшей степени, чтобы проявить себя, и всё больше, как Беньямин, чтобы исчезнуть. Видеть и слышать важнее, чем быть увиденным и услышанным. Приветствуется маскировка; быть выдающимся не поощряется. Это не может изменить того, что уже произошедшее здесь во времена золотого века города останется навсегда: «В самой природе человека заложено, что любое действие, однажды произошедшее и зафиксированное в анналах истории человечества, остается с человечеством в качестве потенциальной возможности его повторения еще долго после того, как его актуальность стала делом прошлого»[272]. Города для Арендт – это не «бреши забвения»[273]. Это бомбы памяти.

Отличие Афин от Нью-Йорка и древности от современности имеет некоторое отношение к тому факту, что сегодня мы используем два слова – город и государство – для обозначения двух совершенно разных образований. Этого различия не существовало в древнегреческом языке, что объясняет, почему слово полис обычно переводится как «город-государство». Фирменный жест в философии Арендт – указать, что путаница в нашем понимании возникает из-за нашей неспособности провести концептуальную дифференциацию, которая для древних была ясна как день. Кроме того, утверждает она, четкое разделение, существовавшее у античных греков между их общественной и частной сферами, между их полисом и их ойкосом, между политикой и экономикой, утрачивает свою силу в эпоху модерна. Беньямин отмечает, что мы можем с той же легкостью утверждать обратное. Гражданам полиса не хватало того лингвистического инструмента, о котором мы хорошо знаем сегодня, чтобы полностью осознать простое различие: современные город и государство очень редко смешиваются. Тем не менее Макс Вебер утверждает, что «уже в глазах античного гражданина полис был прежде всего организованной „общиной“. Так в процессе включения античного полиса в эллинистическое или римское государство и в противоположность этому „государству“, отнявшему его политическую независимость, окончательно создалось понятие городской „общины“»[274]. Когда империя наносит удар, город начинает роптать.

Поскольку мысль Арендт всё еще не освободилась от сильного увлечения античным опытом Древних Афин, двойственное значение полиса не получает у нее того явного внимания, которого оно заслуживает. Тем не менее Беньямин предполагает, что это неявный импульс ее сложного философского проекта. Арендт стремилась спасти политику от политиков, показать, почему пустые речи и выступления на телекамеры профессиональных политиканов имеют мало общего с делами и словами тех, кто действует в настоящей общественной сфере. Эта неспособность обеспечить прямое и постоянное вовлечение обычных граждан в процесс принятия решений через их участие в городских советах является трагедией, которую Арендт рассматривала как «потерянное наследство»[275] нашей революционной традиции.

Как и Арендт, Беньямин также стремился «подчеркнуть, насколько дух репрезентативного политического дискурса совпал с духом пустой болтовни и публичных сплетен»[276]. Именно эту санкционированную государством демонстративную политику стремилась разрушить Арендт, чтобы снова возродилось взращенное городом общественное пространство для радикальных человеческих взаимодействий. Модерн для нее был борьбой между vita activa и активностью государства. Она должна была наблюдать свидетельства этого во время своего пребывания в Нью-Йорке, например, благодаря ее дружбе с Уистеном Хью Оденом, который однажды написал: «Приватные лица в публичных местах мудрей и приятней, чем лица публичные в пространствах приватных»[277].