Манхэттенский проект. Теория города

Беньямин знает, что такая радикальная демократия, напоминающая проповеди Уолта Уитмена, столь же примитивная, сколь пугающая, является скорее наивными мечтами, чем конкретной реальностью. По этой причине ее место обычно на периферии его мысли. «Сегодня, – пишет Уитмен в 1882 году, – я должен сказать – вопреки циникам и пессимистам и отлично зная обо всех исключениях – восприимчивое и глубокое изучение современного населения Нью-Йорка дает самое прямое на сегодняшний момент доказательство успешности Демократии и разрешения парадокса, когда свободный и полностью развитый индивидуум соответствует основному множеству»[283]. Подразумевая эту логику, Беньямин утверждает, что, хотя случайные незнакомцы, которые встречаются за общим библиотечным столом, редко обмениваются хотя бы одним словом, как если бы каждый из них был заключен в непроницаемый пузырь, их вид заставил бы призрак Уитмена блеснуть одной из его знаменитых улыбок.

Базовую формулировку нью-йоркской логики можно найти в стихотворении Уитмена На Бруклинском перевозе. Его общая форма может быть передана следующим образом: Как ты х, так и я х. Несколько примеров: «И то, что чувствуете вы при виде реки или неба – это же чувствовал я ‹…› Не только на вас падают темные тени, / И на меня извечная тьма бросала тени свои ‹…› Не вам одним известно, что значит зло, / Я тоже знаю, что значит зло»[284]. В этих утверждениях интересно то, что они не предполагают равенства между вами и мной, того, что у нас с вами одинаковые способности или возможности. Мы дезинтегрированы и радикально отличаемся друг от друга и даже от самих себя. Полтора века – это только один из тысячи факторов, отделяющих Уитмена от вас, вас от меня и меня от меня.

Но в конце концов эти различия «не помеха»[285]. Уитмен чувствует себя ближе к своим предполагаемым будущим читателям, где бы они ни находились, чем к своим потным попутчикам на пароме. Хотя его личность и судьба, его сущность и существование имеют непосредственное отношение к его собственному телу, что-то каким-то образом также «и в вас перельет его мысли»[286]. Эту логику не следует путать с эмпатией. Арендт утверждает, что эмпатия политически нецелесообразна, и в любом случае с философской точки зрения невозможно думать, чувствовать как кто-то другой или быть похожим на кого-то другого (только кандидат на предвыборном митинге говорит толпе: «Я могу почувствовать вашу боль»). Тем не менее, подобно тому, как вы можете представить себе то, чего не видите своими глазами, так же как вы можете расширить свое мышление, воспринимая чужую позицию, так же как вы можете представить себе то, что перед вами отсутствует, так же как вы можете представить форму жизни, которая не является вашей собственной, так же могу и я.

Третий порог. Экополис

Нью-Йорк – это мультистабильная фигура, подобная рисунку, воспроизведенному в Философских исследованиях Людвига Витгенштейна, где изображена утка, которую можно увидеть и как зайца. Мы смотрим на такую двойственную фигуру и видим одно, пока до нас вдруг не доходит, что мы можем смотреть на нее совсем по-другому. Ни одно восприятие утки-зайца не более верно, чем другое, хотя мы не можем видеть их обоих одновременно, и мы не получим полной картины, пока не признаем их обоих.

Сегодня экономику и политику уже нельзя рассматривать как два разных явления. Арендт первой заметила, а Беньямин первым довел до логического завершения утверждение, что в эпоху модерна эрозия границы, которая раньше разделяла ойкос и полис, дом и город, частное и общественное, требует совершенно нового подхода к пространству, в котором мы сейчас живем. Беньямин называет эту новую пространственную конфигурацию экополисом.

Экополис можно определить как поле напряженности, порожденное слиянием экономических и политических сил в одном месте. Это гибрид государственного левиафана и корпоративного бегемота, или слияние биовласти и биокапитала. Апроприировав определение поп-музыки, данное Уорхолом, мы могли бы сказать, что рождение экополиса произошло в тот день, когда модерн «вытащил нутро наружу, а внешнее убрал вовнутрь»[287], что произошло в тот же самый день, на который ссылался Беньямин, когда заметил, что «улица становится комнатой, а комната становится улицей»[288].