Манхэттенский проект. Теория города

Сегодня человек, похоже, больше заинтересован в кураторстве, чем в коллекционировании. В любом случае Беньямин утверждает, что решающим в такой деятельности является «то, что объект отделяется от всех своих первоначальных функций, чтобы вступить в самое близкое мыслимое отношение к вещам того же рода. Это отношение диаметрально противоположно всякой полезности и попадает в особую категорию полноты»[427]. Он заходит настолько далеко, что утверждает, что коллекционеры воскрешают объект, отказываясь рассматривать его как средство для достижения цели и, таким образом, раскрывая его внутреннюю ценность.

Однако для накопителя момент, когда вещь теряет свою потребительную стоимость, является не моментом искупления, а моментом немыслимой скорби просто потому, что он не способен отпустить ее. Накопительство движимо не мечтой собрать полную коллекцию; накопитель не представляет себе такого финала. Большинство скопидомов не столько заинтересованы в нахождении всех образцов определенного ряда, сколько в накоплении максимально большого их количества. Их больше привлекает изобилие, чем уникальность. Перефразируя наблюдение Маркса о скрягах и капиталистах, Беньямин утверждает, что если скопидом – это «сошедший с ума»[428] коллекционер, то коллекционер – не что иное, как рациональный скопидом. Накопителя можно также определить как «собирателя ничего»[429].

Но накопителем тоже движет мощная мечта, которая, как и мечта собирателя о полноте коллекции, редко, если вообще когда-либо реализуется. Основная фантазия накопителя – это фантазия о повторном использовании. Он надеется, что утраченная потребительная ценность пустой пластиковой бутылки или старого журнала однажды, в неизвестном будущем, будет восстановлена. Предмет, который хороший потребитель считает умершим, хранится у накопителя в ожидании того, что можно назвать его материалистическим воскрешением. Взгляните на накопителя как на современного фараона, а на его дом как на пирамиду. В то время как сокровища в египетских гробницах предназначались для утешения государя в загробной жизни, собственные владения накопителя, над которыми он больше не властен, посвящены в первую очередь загробной жизни вещей, а не человека.

Еще один способ объяснить, что движет скопидомом, – противопоставить его старьевщику. Подобно коллекционеру, старьевщик может оценить, сколько стоит каждый предмет. Коллекционеры отказывают объекту в потребительной стоимости (попробуйте попросить почитать оригинальную копию первого издания комикса о Человеке-пауке), но они делают это для того, чтобы повысить его меновую стоимость (ценность, признанную другими коллекционерами, которые являются потенциальными покупателями). Используя аналогичную логику, старьевщики часто не задаются конкретной прикладной полезностью тех предметов, которые они откапывают в столичных мусорных баках, потому что их главная забота – сколько они смогут за них выручить. При этом большинство накопителей меньше всего заботит меновая стоимость их горы вещей. Для стороннего наблюдателя две кучи барахла, принадлежащие накопителю и старьевщику, могут показаться неразличимыми, но в глазах первого каждый предмет имеет личную ценность и запутанную историю, которую может понять только он.

Именно это мешает накопителю отпустить их, какими бы бесполезными или никчемными ни казались со стороны вещи, образующие содержимое его кучи барахла. В конце концов, это не просто вещи, а его вещи, его собственная деконфискация (заметьте, однако, что не совсем корректно говорить, что накопитель является собственником своих сокровищ). «Между тем, как человек называет себя, и тем, что он называет просто своим, – утверждает Уильям Джеймс, – трудно провести грань. Мы чувствуем и действуем в отношении определенных вещей, которые принадлежат нам, во многом так же, как мы чувствуем и действуем в отношении самих себя»[430]. Большинство из нас покупают вещи и избавляются от них без рефлексии и сожаления. Скупцы стараются спасти, сохранить не только вещи, но и, в некотором смысле, самих себя. Секрет скопидомства, объясняет Беньямин, заключается в том, что «вещи принимаются в наше пространство. Мы не вытесняем их сущность своим существом; они входят в нашу жизнь»[431].