Марево

Наконецъ, наступилъ день, котораго такъ томительно ожидалъ молодой человкъ, — день рожденія Инны. Какъ длинна казалась ему дорога! Какъ онъ ухаживалъ на станціяхъ за смотрителями, старостами, боясь, чтобы какъ-нибудь не было задержки! Но вотъ наконецъ и дубовая роща, вотъ и покатый берегъ пруда, и соломенная крыша мелькаетъ въ саду. Какъ все это мило! словно и деревья обрадовались его прізду, киваютъ втвями и перешептываются. И воздухомъ-то этимъ вольне дышится! Онъ остановилъ ямщика у плетня, далъ ему лишній полтинникъ, перелзъ черезъ загородь, и пошелъ садомъ. На поворот аллеи слышались веселые голоса; онъ остановился за кустомъ, чтобы перевести духъ. На встрчу ему шелъ графъ подъ руку съ Юленькой; на ними Инна, довольная, улыбающаяся, въ бдой вышитой шелками сорочк, черной атласной юпк и черевикахъ. Черные волосы падали на спину двумя косами перевитыми лиловою лентой; на ше блестло коралловое ожерелье. У Русанова зарябило въ глазахъ, и онъ, какъ шальной, здоровался съ ними, перевирая имена…

— Ага, испугались! сказала Инна, грозя ему:- ну теперь ршительно не помстимся! Владиміръ Иванычъ непремнно опрокинетъ лодку; позжайте, отважные мореплаватели…

Графъ, поддерживая Юленьку, сталъ опускаться къ пруду.

— А вы извольте занимать новорожденную; сегодня я совершеннолтняя, и потому желаю капризничать….

Русановъ смутно чувствовалъ, что приготовленныя рчи испарились или по крайней мр оказались такими же годными, какъ дловая бумага, которую изорвали на мелкія кусочки.

— Посмотрите что мн графъ подарилъ! Она подала ему уютное, стереотипное изданіе Мицкевича и альбомъ фотографическихъ карточекъ. Русановъ прислонился къ дереву и перелистывалъ портреты, усиливаясь пріобрсть обычный contenance.

— Все запрещенные? опросилъ онъ, улыбаясь.

— Вс до одного, также отвтила она.

— А это чей? Какое славное лицо!

— Еще бы: это другъ моего отца, Кошутъ…

— Другъ вашего отца?

— Да, отецъ мой тамъ былъ въ 1848 году. Здсь есть и портретъ моего отца.

Русановъ глядлъ на нее во вс глаза.

— Да-съ, отецъ подальновиднй вашего дядюшки понималъ блые мундиры… Хотите, я вамъ прочту что-нибудь.

Она начали поэму Dziady. Русановъ слушалъ, а въ голов бродило другое. Солнце такъ и палило, ярко просвчивая въ разноцвтныхъ георгинахъ, красномъ мак, опьяняющій запахъ цвтовъ доносился теплымъ втеркомъ, пчелы жузжали на паск, по трав бжали тни облаковъ… Онъ глядлъ на Инну и сердце въ немъ билось, билось… Какъ она близко сидитъ! Спуститься бы вотъ передъ ней на колни, спрятать голову въ складкахъ платья и ждать приговора! А если все испортишь?… Вдругъ Инна прервала чтеніе.

— Ну что я прочла? сказала она, инквизиторски смотря на него.

Русановъ совсмъ растерялся.

— Похвально! похвально! проговорила она.

— Да, вдь я не понимаю по-польски, силился оправдаться несчастный…

— Что жь вы не скажете?

— Чтобы вы замолчали-то?

— Да что вы такой юродивый нынче?

— Я получилъ мсто секретаря, отвтилъ онъ какъ нельзя боле впопадъ.

— Такъ скоро?

— Должно-быть отличился какъ-нибудь…

Инна расхохоталась.

— Постойте, у меня до васъ большая просьба…

— Приказывайте…

— Вотъ видите, вы у насъ какъ свой, начала Инна, — и лицо ее приняло озабоченное выраженіе;- вы, я думаю, замтили, что графъ не равнодушенъ къ сестр?

— А! удивился Русановъ.

— Возьмите на себя трудъ поговорить съ ней объ этомъ…

— Но почему же вы сама не хотите?

— Въ томъ и дло, что я ужь пробовала намекать, но тутъ поднялся такой гвалтъ, меня заподозрили въ желаніи разстроить свадьбу…

— Что жь я ей долженъ сказать?

— Вы постарайтесь ее уврять, что графъ и не думаетъ на ней жениться, что ей не слдуетъ такъ увлекаться, не узнавъ его намреній… вдь ей же, бдняжк, плохо прядется! Въ этомъ случа прямая обязанность наша остановить ее…

— Но почему жь вы это знаете?

Инна помолчала.

— Послушайте, сказала она съ разстановкой, — замчали вы, чтобъ я когда-нибудь лгала?

— Никогда, съ жаромъ отвтилъ Русановъ.

— Поврьте же мн на слово. Больше я ничего не могу сказать…

— Нтъ, какъ хотите, такого порученья я не беру на себя…

— Не хотите врить?

— Не то, Инна Николаевна. Какъ мн разбивать чужія надежды, когда я самъ…

— Что самъ?

— Когда я самъ врю въ свою звзду… — Русановъ проклялъ свой языкъ.

— Что жь, это хорошо надяться на звзду… На какой лент? На голубой, али хорошо и на красной?

— Эта звздочка даетъ мн силу трудиться… льетъ живительные лучи, говорилъ онъ все боле и боле конфузясь, полушутливымъ, полусеріознымъ тономъ.

— Вотъ какая славная! Только отсталая, слдуетъ теоріи истеченія свта. Гд жь она, въ Москв?

— Инна Николаевна…

— Какъ ее зовутъ?

— Инной, бухнулъ Русановь.

Она вскочила, и смряла его взглядомъ.

— Признаюсь, такого сюрприза и въ день рожденья не ожидала. Что съ вами? говорила она, вглядываясь въ его лицо:- Такъ это правда? правда?

— Ложь?… При васъ? не помня себя, говорилъ Русановъ съ сіяющими глазами.

Инна измнилясь въ лиц и подалась назадъ.

— Что я надлала? проговорила она, — уйдите, оставьте меня на минуту….

— Инна, говорилъ Русановъ, — отдайте мн вашу руку, вашу дорогую руку… — И, не совладавъ съ собой, онъ схватилъ ея руку и прильнулъ горячими губами…