Марево

— А може и поравды пригрезилось; только чую…. Трррр… Похали. Якъ були бъ крылля, такъ и полетвъ бы, побачить, куды похали…. Та лнь встаты; эге, гадаю, воны мини писулечки оставили, може такъ и треба.

— Письма? Вскрикнулъ Русановъ, гд жь они?

— Та я ихъ, якъ сндать ходивъ, то у батьки и забувъ….

— Да иди, чортъ! толкнулъ его Авениръ.

Послали Грицька, а сами сидятъ, какъ потерянные. Вдругъ Авениръ озадачиваетъ всхъ вопросомъ: — А гд жь Инночка?

— Да вдь никогда не придутъ вовремя. Какъ чай, какъ обдъ, такъ и дло…. начала было Анна Михайловна. — Тьфу! Никакъ я очумла!

Юлія ушла къ себ въ комнату. Она не въ силахъ была дольше крпиться. Авениръ слонялся изъ угла въ уголъ, наводя на всхъ еще пущее уныніе. Онъ подошелъ къ фортепіано и сталъ набирать однимъ пальцемъ Шопеновскую мазурку; вышло что-то въ род похороннаго марша. Наконець явился Грицько, подалъ ему два немилосердо замасленныя письма и пояснилъ:- Ось вамъ писулечки.

— Это къ вамъ, сказалъ Авениръ, входя въ залу и отдавая Русанову одно, а это мн….

Русановъ, срывая печать, чувствовалъ возвращавшіяся силы. Съ первыхъ строкъ онъ снова упалъ духомъ.

"Еслибъ я хотла рисоваться, я бы начала такъ: Въ то время, какъ вы будете читать это письмо и т. д. — форма извстная. Будемъ говорятъ просто: я васъ узнала поздно, вы меня совсмъ не знаете. Я пробовала вылчить васъ, даже безстыдно налгала на себя… Едва вы сказали первое слово любви, едва я поглядла вамъ въ глаза, я узнала одну изъ тхъ страстныхъ, упорныхъ привязанностей, которыя часто длятся цлую жизнь. Вотъ отчего я позавидовала на минуту той женщин, которая могла бы дать вамъ счастье, вполн васъ достойное. Чмъ больше мы съ вами сходились, тмъ больше убждалась я, что вы превосходный человкъ, и, — да, Владиміръ, мн это очень тяжело писать, — что намъ не понять другъ друга. Пожертвовать собою? Обмануть васъ? Я испугалась самой себя и убжала, какъ преступникъ замышлявшій убійство. Да какое еще убійство! — медленнымъ, непримтнымъ ядомъ. Я не способна къ тихой, семейной жизни. Меня тяготитъ всякая забота о насущномъ. Это не остановило бы, еслибъ я могла вамъ отвтить такою же любовью. Знайте же все: тамъ, въ саду, я готова была уступить вамъ; но посл я бросила бы васъ при первой размолвк и можетъ-быть отравила бы вамъ жизнь. А размолвки были бы непремнно. Вы первый человкъ и не изъ нашихъ, и не похожій на другихъ; но все жь мы идемъ разными дорогами! У васъ много связей со старымъ. Мы воздухоплаватели, говорилъ покойный отецъ мой, шаръ вашъ опустился ночью въ темномъ лсу. Мы видимъ, что оставаться тутъ нельзя, а дороги не знаемъ. Вдали брежжетъ огонекъ — это можетъ-бытъ пастухи въ ночномъ, можетъ-быть избушка лсника, а можетъ-быть разбойничій притонъ. Намъ надо идти туда, очертя голову, чтобы не умереть съ голоду и холоду. Кто въ свтлой области, протяни намъ руку, а не издвайся надъ нищими духомъ. Леонъ везетъ меня туда, гд мн видится слабый проблескъ зари. Прощайте, забудьте меня; вамъ еще возможно это. На первыхъ порахъ утшьтесь тмъ, что я связана клятвой и никого не могу любить.*

Русановъ поднялъ голову, странная усмшка скривила ему губы. Горобцы о чемъ-то перешептывались.

— Кто такой Леонъ? спросилъ Русановъ.

— Вотъ, посмотрите, что жь это? Съ ума надо сойдти! говорила Анна Михайловна, подавая ему записочку. Въ ней было всего нсколько строкъ:

"Любезный братъ! Не безпокойся объ участи Инны. Она будетъ счастлива по своему. Распоряжайся имніемъ; она вышлетъ теб полную довренность. Левъ Горобецъ."

— Лошадь! говорилъ Русановъ:- велите мн осдлать лошадь!

— Куда вы подете. Поглядите вы на себя, говорила Анна Михайловна.

— Время бжитъ, умолялъ Русановъ:- ее надо спасти…. Это вдь ребячество! это Богъ знаетъ что! Я можетъ-бытъ застану ее на станціи….

— Да вы на дороги свалитесь, убждалъ Авениръ.

— Я совершенно здоровъ, сказалъ Русановъ, и побжалъ въ конюшню.

— Что жь она ему пишетъ? всхлопоталась Анна Михайловн:- отговори ты его, Аничка, нельзя ему хать!..

Они вс пошли за нимъ.

Русановъ съ Грицькомъ въ четыре руки сдлали лучшую лошадь.

— Пожалйте вы хоть себя-то! взмолилась Анна Михайловна.

— Анна Михайловна, намъ за нее придется отвтъ дать, рзко сказалъ Русановъ и поскакалъ.

Лошадь почти вытянулась въ струнку, а онъ все колотилъ ей бока каблуками. Одинъ за другимъ оставались позади его хутора, забллись колокольни города, у лошади начала брякать селезенка, она поминутно опускала голову на грудь, отфыркиваясь изъ всей силы. Застучали подковы по мостовой: лошадь съ разбгу остановилась на двор почтовой станціи.

— Кто у васъ прозжалъ? Есть ли кто-нибудь на станціи? спрашивалъ Русановъ, вбгая къ смотрителю.

— Никого нтъ-съ. Часу во второмъ этакъ ночью, его сіятельство изволили прохать…

— Какой сіятельство?

— Графъ Бронскій съ будущими, пожилой господинъ и дама, говорилъ смотритель, — молоденькая такая.

— Брюнетка? Высокая? Въ черномъ?

— Точно такъ-съ; вотъ извольте подорожную взглянуть, говорилъ смотритель, открывая книгу.

Подорожная была прописана въ Варшаву.