Читаем Марево полностью

— Вотъ теперь и отъ инспектора гонка будутъ! Лучше не жить!

Исправникъ окончательно успокоилъ его, сказавъ, что въ надежд на его исправленіе, ни слова не окажетъ инспектору. Въ гимназіи Колю тотчасъ обступили товарищи.

— Новый инспекторъ! раздавались голоса.

— Кто такой? опрашивалъ Горобецъ, едва успвая отвчать на щипки и подзатыльники.

— Разгоняевъ, писатель, башка, прогрессистъ, слышалось вокругъ; — надо сразу его озадачить, проучить! Асаже!

Вс благія намренія Горобца разлетлись прахомъ.

— Полно вамъ съ глупостями, господа, важно говорилъ Горобецъ:- теперь есть дла поважнй; меня чуть не арестовали. Бумаги отобрали…

Отобранныя бумаги заключались въ увольнительномъ билет на вакацію.

— О! о! молодецъ. Герой! шумли гимназисты.

— Ruhig, stehen sie ruhig, кричалъ надзиратель.

Михаилъ Петровичъ Разгоняевъ, будучи еще очень молодымъ человкомъ, писалъ статьи о воспитаніи въ какомъ-то спеціальномъ журнал. Правительственныя лица обратили вниманіе на даровитаго публициста-педагога; дали ему сначала гд-то мсто учителя въ одной изъ столичныхъ гимназій, а затмъ, удовлетворивъ принципу постепенности въ служебной іерархіи, перевели его инспекторомъ въ провинцію. Его старались заманить общаніями скораго повышенія, польстили самолюбію, представивъ умилительную картину самоотверженія на пользу отечественнаго образованія.

Къ удивленію сослуживцевъ, онъ, не колеблясь, согласился хать въ глушь.

Пріхавъ на мсто назначенія, онъ на другой день пригласилъ всхъ учителей и надзирателей собраться къ нему вечеромъ на чашку чаю.

За учителями особыхъ примтъ не водилось; лица носили типическій отпечатокъ школьнаго педантизма; у нкоторыхъ бакенбарды были, по остроумному выраженію учителя русскаго языка, 84-й пробы. Человка два терплись только потому что имъ оставалось нсколько мсяцевъ до полнаго пенсіона. Все это были люди довольно бездарные; самые добросовстные ограничивались небольшими рукописными добавленіями къ учебнику. Тмъ рзче выдлялись изъ нихъ двое молодыхъ людей, недавно кончившихъ курсы, учителя всеобщей исторіи и математики.

Надзиратели отличались боле врожденными склонностями нежели культурой. Одинъ изъ нихъ, очень пожилой человкъ, страстно любилъ гусиные бои, и почти все жалованье тратилъ на свою охоту. Къ должности же относился, какъ къ средству покупать гусаковъ.

Другой изъ Нмцевъ выдавалъ себя за доктора философіи, только по-русски разумлъ весьма плохо, и объяснялся съ воспитанниками посредствомъ ручнаго словаря Ольдекопа.

У француза Сосе были очень хорошіе фуляры.

Былъ еще одинъ надзиратель, который не принималъ почти никакого участія въ длахъ заведенія; вставалъ за два часа до начала классовъ и, какъ онъ выражался, цапалъ стакашку; потомъ шелъ въ гимназію, и, отдежуривъ свое, отправлялся домой. Онъ жилъ очень близко отъ мста служенія, но попадалъ домой только къ шести часамъ вечера: въ город было до пятнадцати увеселительно-питейныхъ заведеній, какъ-то: погребковъ, распивочныхъ, ведерныхъ и проч. Онъ входилъ въ ближайшій по дорог, цапалъ стакашку, и закусивъ огурцомъ, отправлялся къ слдующему. Тамъ та же исторія съ рдечкой на закуску и такъ дале вплоть до квартиры. Пообдавъ, задавалъ храповицкаго до ужина, который состоялъ изъ различныхъ соленій, моченій, сушеній собственнаго приготовленія на цлый годъ. За тмъ по утру, цапнувъ стакашку и закусивъ фіялковымъ корнемъ, гвоздичкой и жженымъ кофе, отправлялся въ гимназію, и такъ дале. Въ воскресенье, онъ съ самаго утра начиналъ свои похожденія и оканчивалъ ихъ въ полпивной полдюжиною бутылокъ пива. Никого къ себ не принималъ и самъ ни у кого не бывалъ. Это былъ тотъ горбунъ, учитель музыки, котораго жена бросила и который къ вечеру обыкновенно не годится. Онъ совершенно запрятался межь прочими и надялся, какъ-нибудь, не попасть на глаза новому начальнику.

Наконецъ вышелъ новый начальникъ, въ сренькомъ сюртучк, съ сигарой въ зубахъ. Начались рукожатія.

— Мн очень совстно, господа, что я надлалъ вамъ такихъ хлопотъ.

Вс улыбались, всякій старался сказать что-нибудь пріятное новому начальнику.

— Милости просимъ, сказалъ Разгоняевъ, указывая на кабинетъ. Вс гурьбой пошли за нимъ. — Пожалуста, господа, безъ церемоніи, размщайтесь, продолжалъ онъ, подвигая кресла. — Я васъ просилъ, господа, собственно для того, чтобъ уговориться насчетъ образа дйствій, торопливо заговорилъ онъ нсколько офиціяльнымъ тономъ, потирая руки: — правительство, господа, находитъ неудовлетворительною систему преподаванія и воспитанія; оно облекло меня довренностью на улучшеніе ввреннаго мн заведенія. Я надюсь, господа, встртить въ васъ ревностныхъ помощниковъ въ такомъ важномъ дл, какъ образованіе будущихъ…

Послышалось разомъ нсколько отвтовъ; инспекторъ могъ разобрать: — Мы готовы… по мр силъ…

— Я, господа, здсь человкъ новый, продолжалъ Разгоняевъ, обращаясь къ старшимъ;- вамъ боле знакомы потребности заведенія, я я желалъ бы слышать мнніе людей опытныхъ… Какихъ принциповъ вы намрены держаться?

Послдовало неловкое молчаніе; кто сморкался, кто кашлялъ. Нмецъ сталъ рыться въ словар.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза