Марево

Толстая Стеха подойдетъ къ нему и стоятъ, разбирая фартукъ, не зная, какъ за него приняться.

— Васъ, панъ, до чаю гукають, скажетъ она вполголоса.

Онъ поглядитъ на нее, будто странно ему, что она тутъ явилась.

— Чай готовъ, скажетъ она погромче.

Русановъ пойдетъ къ майору, и они толкуютъ о предстоявшемъ умолот, о продаж хлба, испивая стаканъ за стаканомъ.

Вечеромъ, Владиміръ Ивановичъ выйдетъ въ садъ и пройдетъ имъ, глядя подъ ноги, на улицу. Толпа двчатъ, паробковъ поютъ псни, грають у скрипицю, пляшутъ. Онъ сядетъ на завалинку, смотритъ.

Сначала эти посщенія смущали деревенскую молодежь; ихъ стсняло присутствіе паныча, который ни съ кмъ не заговариваетъ, не заигрываетъ съ красивыми двчатами, какъ другіе панычи.

— Чи винъ скаженный, чи що? говорили обиженныя красавицы.

— Та ни, такъ щось ёму потрапилось, толковали парни.

Мало-по-малу къ нему привыкли. Иногда онъ бралъ скрипку у мстнаго виртуоза, игралъ имъ какой-нибудь танецъ, гопака или горлицю, начиналъ его варіировать, и толпа приходила въ восторгъ.

Совершенно своеобразная прелесть малороссійскихъ псенъ — дв, три нотки, повторяющіяся въ самомъ плясовомъ ритм. Въ нихъ отзывается подавленная грусть-тоска, такъ ярко выступающая въ заунывной Лучинушк ипропадающая въ разгульныхъ, въ род знаменитаго комаринскаго штукаря и своенравной барыни. Русановъ улавливалъ эти немногія нотки, останавливался на нихъ, и смычокъ почти самъ собой выводилъ мелодію. Сперва звуки только сладко щекотали больную душу, потомъ они сливались въ тихую жалобу, выступали горючими слезами, росли и неслись непрерывнымъ потокомъ скорби, и замирали на сдержанномъ рыданіи…

Пляска прекращалась, слушатели тснились въ кружокъ, робко переглядываясь и боясь проронить нотку, и псня лилась въ тихомъ вечеряемъ воздух, надрывая душу слушателей, сопровождаемая всхлипываньемъ и покачиваньемъ головы какой-нибудь не выдержавшей старушонки, или урывчатымъ поцлуемъ, подаркомъ двчины обнявшему ее сзади паробку. А потомъ, когда Русановъ, замтивъ свою продлку, удалялся, жители Нечуй-втера начинали задирать своего виртуоза, щобъ и винъ зыгралъ якъ панычъ.

Однажды зашелъ къ Русанову Іоська и, увидавъ его сидящимъ у окна, пригласилъ его на чердакъ посмотрть что онъ тамъ приготовилъ ему для развлеченья.

Русановъ пошелъ съ нимъ на чердакъ; тамъ расхаживала молодая, вроятно отставшая отъ своей стаи, дрофа, которую Іоська притащилъ изъ степи. Іоська глупо улыбался, надясь утшить паныча, котораго полюбилъ за то что тотъ не укорялъ его пьянствомъ. Но Русанова заняло совсмъ другое; въ углу, въ огромномъ ящик, на порыжвшемъ мундир и заржавленной сабл, валялось нсколько пыльныхъ книгъ. Онъ сталъ разбирать ихъ… "Эмилія или увлеченіе молодой двушки", "Полное практическое руководство къ приготовленію философскаго камня," сочиненіе Цицеро Ренато, члена братства Гульденъ- и Розенъ-Крейцеровъ, печатанное въ 1714 году готическими нмецкими буквами; "О познаніи себя," Михаила Масона и "Опытъ о человк господина Попія," переведенный съ французскаго языка Академіи Наукъ конректоромъ Николаемъ Поповскимъ. Заглавіе послдней книги было до того дико, что Русановъ расхохотался, и Іоська счелъ долгомъ обрадоваться; въ ней же попалась Владиміру пожелтвшая бумажка, хитро сложенная въ форму старосвтской цидулки.

"Возлюбленный гвоздикъ, писала женская рука, летите въ покинутый вертоградъ: лилея безъ васъ совсмъ завяла. 1793 г., декабря 5."

Русановъ забралъ книги, и оставилъ Іоську съ дрофою на чердак.

Нсколько дней спустя съ почты принесли мужики объявленіе о посылк изъ Москвы и денежномъ письм на имя Владиміра Ивановича; онъ самъ похалъ за ними въ городъ на другой же день съ утра. Деньги были присланы управляющимъ домомъ Русанова. Посыдлку онъ взялъ домой, не развертывая. Прозжая мимо Горобцовскаго хутора и увидавъ пожелтвшій садъ, Русановъ отвернулся и ударилъ лошадь плеткой; живо катился онъ по знакомой тропинк, хлбъ давно былъ убранъ, грязно-желтыя жнивья глядли бритымъ затылкомъ негоднаго рекрута, въ сренькомъ неб блесоватымъ пятномъ сквозило солнце, раздавалось унылое курлыканье журавлей; они, чуя холода, тянули въ вирей; втеръ гналъ по степи шаръ перекати-поле…. Въ небольшомъ болотц жалобно укали лягушки. Русанову пришла въ голову народная легенда, разсказанная ему когда-то Инной; онъ придержалъ лошадь, прислушиваясь къ однообразнымъ стонамъ. "Де твій кумъ? — на Дону; — а твій? — потонулъ! — Нумъ {Давай} плакати? — Нумъ! — Нумъ! — Нумъ!"

Холодна и непривтлива показалась эта сторона Русанову; онъ еще чаще сталъ погонять лошадь вплоть до самаго хутора. Пріютъ стараго майора глядлъ какою-то калмыцкою юртой, — до того обложили его сверху до низу соломой. Окна выглядывали, какъ мыши изъ норокъ, люди возились около него со снопами.

— Что это дяденька? вскрикнулъ Русановъ.

— А, то-то! значитъ знаешь, да не все еще! Обставляемъ на зиму соломой. Вотъ какъ завалитъ снгомъ подъ самую крышу, поднимется метель, пойдутъ морозы, и мы забьемся сюда, зароемся въ содому, не найдутъ насъ.