Марина

У меня остались совершенно особые воспоминания о Германе Блау и тех днях, что мы провели у него дома и в коридорах больницы. Мы оба знали, что кроме Марины у нас нет ничего общего и при других обстоятельствах мы и слова бы друг другу не сказали.

Я всегда думал, что Марина стала собой благодаря ему, и не сомневался, что и мой скромный личностный рост в большей степени, чем мне бы хотелось, являлся его заслугой.

Я храню каждое его слово и совет под ключом в сокровенном уголке памяти, уверенный, что когда-нибудь они помогут мне унять мои собственные страхи и сомнения.

В марте дождь шел почти каждый день. Марина писала историю Кольвеника и Евы Ириновой в книге, которую я подарил, а десятки врачей и прочий медперсонал носились с обследованиями, анализами, потом снова с обследованиями и снова с анализами. Я вспомнил обещание, которое как-то дал Марине в фуникулере Вайвидреры, и начал работать над строительством собора. Ее собора.

В библиотеке интерната я взял книгу о Шартрском соборе и приступил к чертежам деталей для своей модели. Для начала я вырезал их из картона. Потом, после долгих мучений, убедивших меня, что я не смогу сконструировать и телефонную будку, я заказал детали из дерева у столяра на улице Маргенат.

— Что думаешь сделать, паренек? — заинтригованно спросил он. — Радиатор?

— Собор.

Марина с любопытством наблюдала за тем, как я сооружал для нее маленький собор, сидя на подоконнике. Иногда она отпускала такие шутки, что я не мог заснуть несколько дней, вспоминая их.

— Не слишком ли ты торопишься, Оскар? — спросила как-то она. — Как будто думаешь, что я умру уже завтра.

Мой собор быстро прославился среди других пациентов в палате и их посетителей. Донья Кармен, уроженка Севильи восьмидесяти четырех лет, которая занимала соседнюю с Мариной койку, то и дело поглядывала на меня со скептицизмом.

С ее характером можно было командовать армией, а с ее тыловой частью — не бояться любых ударов неприятеля. Персонал больницы она подзывала удалым свистом и за свою жизнь успела побыть спекулянткой, шансонеткой, танцовщицей, контрабандисткой, поварихой, продавщицей табака и бог знает кем еще. Донья Кармен похоронила двух мужей и трех детей.

Повидать ее приходили десятка два внуков, племянников и другой родни. Они выказывали ей восхищение, а она всех одергивала, говоря, что лесть — это для дураков. Мне всегда казалось, что донья Кармен родилась в наш век по ошибке, и, живи она во времена Наполеона, он бы не дошел и до Пиренеев. И все, кто был в палате, не считая диабета, разделяли мое мнение.

Напротив Марины лежала Исабель Йоренте, женщина-манекен, которая разговаривала шепотом и выглядела как модели из довоенных журналов. Она целыми днями смотрелась в маленькое зеркальце и поправляла парик. После химеотерапии ее голова напоминала бильярдный шар, но она думала, что этого никто не знал. Она сказала нам, что в 1934 году стала «Мисс Барселоной» и возлюбленной мэра города, а еще что у нее был роман с красавцем-шпионом, который мог в любой момент вернуться и вызволить ее из этого ужасного места. Слыша это, донья Кармен каждый раз закатывала глаза. К Исабель Йоренте никто никогда не приходил, а после любого комплимента в ее адрес она сияла целую неделю.

Однажды в четверг вечером в конце марта мы пришли к Марине и увидели в палате пустую койку. Исабель Йоренте скончалась утром. Ее рыцарь опоздал.

Четвертой пациенткой была Валериа Астор, девятилетняя девочка, которая дышала только благодаря трахеотомии. Когда я приходил, она мне часто улыбалась. Ее мать проводила все свободная время рядом с дочерью, а когда ей позволяли, оставалась спать в коридорах больницы. Каждый день она старела на месяц. Валериа часто меня спрашивала, писательница ли моя подруга. И я отвечал, что да, притом знаменитая. Однажды она спросила, уж не знаю, почему, полицейский ли я. Марина обычно рассказывала ей истории, которые выдумывала на ходу. Девочке больше всего нравилось слушать про призраков, принцесс и паровозы. Именно в таком порядке. Донья Кармен улыбалась, слушая истории Марины. А мать Валерии, замученная и истощенная женщина, чье имя я никак не мог запомнить, связала Марине шерстяной шарф в знак благодарности.

Доктор Дамиан Рохас заходил в палату несколько раз в день и со временем начал мне нравиться. Я узнал, что когда-то он учился в моем интернате и почти поступил в семинарию.

У него была замечательная невеста по имени Лулу, обладавшая огромной коллекцией миниюбок и черных шелковых чулок, от которых перехватывало дыхание. Она навещала Рохаса каждую субботу и часто заглядывала к нам поздороваться и спросить, хорошо ли себя вел ее свирепый жених. Когда Лулу ко мне обращалась, я почти всегда заливался краской.

Марина часто шутила на эту тему и говорила, что я смотрел на Лулу так, словно хотел превратиться в подвязку.

Они поженились в апреле. Когда спустя неделю доктор вернулся из медового месяца на Минорке, он был худым как жердь. Медсестры покатывались со смеху, глядя на него.