Марина из Алого Рога

Онъ пріхалъ въ Парижъ вслдъ за вступленіемъ въ него германской арміи… Его настигла тамъ коммуна со всмъ ея безумствомъ, со всми ея ужасами, со всми ужасами версальскаго возмездія… "А вотъ и разршеніе новыхъ задачъ!" говорилъ себ Завалевскій, — "пожаръ, кровь и разрушеніе! Чмъ же хуже были Неронъ и Гунны?"… Какъ бы въ отвтъ ему, какой-то русскій выходецъ посылалъ изъ Женевы свой братскій привтъ поджигателямъ Парижа: "Петролеумъ", восклицалъ онъ въ младенческомъ восторг,- "вотъ тотъ факелъ, которымъ долженъ освтиться великій пиръ равенства и братства людей!" — "Какъ будетъ вонять на этомъ пиру!" говорилъ по этому поводу Пужбольскій, — Завалевскій засталъ его въ Париж,- Пужбольскій, который, не стсняясь, въ самый разгаръ террора отпускалъ громко на улиц подобныя же замчанія, за что чуть и не былъ разстрлянъ однажды толпою блузниковъ. Его уже тащили въ стн. Bon mot спасло ему жизнь. — "Vous allez me fusiller; je veux bien; mais en serez vous plus propres?" спросилъ онъ вдругъ, указывая на ихъ грязныя лохмотья, — "tenez, j'aime mieux vous payer du savon!" И онъ вытащилъ два золотыхъ, бывшихъ въ его карман. Его отпустили съ громкимъ смхомъ… И вотъ, посл пяти лтъ отсутствія, Завалевскій опять на родин… Комедія Нечаевскаго процесса только-что была отыграна, патріотическая струна давно смолкла, — и надъ нею ретроспективно потшались теперь фельетонныя балалайки… Внимательно сталъ прислушиваться, приглядываться Завалевскій, и… и прежнею тоской щемило у него въ груди… Преобразованная родина, на свжіе глаза, представлялась ему теперь — увы! — какимъ-то нескладнымъ недорослемъ, облеченнымъ въ одежду взрослаго человка и безпомощно запутавшимся въ ней… Ничто, казалось ему, не спорилось, не шло въ здоровый ростъ, не складывалось въ строй, въ дйственное, живучее сочетаніе… Старое, очевидно, вымирало, гнія, но изъ-подъ его опадающихъ стеблей нигд не замчалъ Завалевскій свжихъ побговъ здоровой молодой жизни… Въ темныхъ и нелпыхъ краскахъ рисовался предъ нимъ этотъ давно не виданный имъ родной бытъ: города и села представляли собою зрлище одного сплошнаго кабака; вчно неуловимый красный птухъ гулялъ безнаказанно по всему пространству деревянной Россіи; жаловались на тсноты, на опеку, толковали о расширеніи правъ, — а самоуправленіе не умло моста устроить, и земскія дороги утопали въ грязи какъ во времена Михаила едоровича, а излюбленные люди страны, а представители высшихъ и низшихъ сословій позорили себя то-и-дло безстыдною недобросовстностью… Сегодня читалъ Завалевскій, какъ нкій избранникъ провинціальной юстиціи, надвъ на себя посконную ризу, кощунствовалъ, пьяный, предъ пьянымъ мужичьемъ; завтра разсказывалось объ убійств, совершенномъ 18-лтними мальчиками въ вид опыта, съ цлью пріучить себя къ будущимъ убійствамъ! Благодушно выносила изъ камеръ присяжныхъ общественная совсть поразительныя оправданія; адвокатъ превращалъ защиту преступника въ апоеозъ преступленія… И ни одного дня безъ новой клеветы, безъ новаго скандала, — безъ новаго случая безсмысленнаго, необъяснимаго на первый взглядъ самоубійства. Юноши, женщины, дти лишали себя, не задумываясь, жизни, какъ бы въ мрачномъ сознаніи своей безполезности, своей безысходной душевной нищеты…

— О, бдный край мой! восклицалъ съ отчаяніемъ Завалевскій:- неужели отъ твоего азіатскаго сна пробудила тебя нкогда дубинка Петра Алексевича только затмъ, чтобы ты разсползся теперь отъ умственной безтолочи, отъ духовнаго безсилія!… За азбуку надо приниматься теб, за настоящую, правильную, строгую азбуку!…

У него давно былъ составленъ проектъ того образовательнаго заведенія, о которомъ, какъ вдомо читателю, происходило у него сейчасъ объясненіе съ господиномъ Самойленкой. Онъ съ новою горячностью принялся за это дло. Представленныя имъ предложенія, разсмотрнныя вчерн, были заране одобрены… Оставался денежный вопросъ, который и побудилъ его пріхать въ Алый-Рогъ…