Марина из Алого Рога

Завалевскій словно только ждалъ. — ждалъ именно этой псни…

   Не пахана, не бороненая…

повторилъ онъ, опускаясь снова въ кресло.

Чмъ-то давно забытымъ, трепетно надежнымъ, молодымъ, какъ этотъ только-что смолкнувшій двичій голосъ. пахнуло на нашего "идеалиста".

— Ты правъ, "пламенный Квиритъ": nunc est pede libero pulsanda tellus! Перемелется — мука будетъ… И мой институтъ тоже! домолвилъ Завалевскій, вставая и направляясь къ своему ложу.

Онъ уже укладывался подъ одяло, какъ къ нему, вмст съ ворвавшимся въ покой легкимъ порывомъ втра, донеслись издали слова псни:

   Въ темномъ лс кто откликнется?

заливалась Марина уже у самаго рчнаго берега.

— Спасибо, — вотъ теб откликъ! чуть школьнически не крикнулъ графъ, натянулъ одяло по самыя уши и заснулъ крпкимъ, давно ему невдомымъ сномъ.

IV

На другой день, часу въ девятомъ утра, хозяинъ и его гость пили чай на примыкавшемъ въ библіотек довольно широкомъ балкон, уставленномъ мраморными вазами съ цвтами, и съ котораго вели въ садъ нсколько широкихъ каменныхъ ступеней.

Утро стояло великолпное. За чертою тни, падавшей отъ дома и защищавшей нашихъ пріятелей отъ уже горячихъ солнечныхъ лучей, начиналась ослпительная игра свта и несся оттуда весь тотъ немолчный, пвучій и жужжащій гамъ, звенла та безконечная гамма счастливыхъ звуковъ, что на очарованныхъ крылахъ приноситъ съ собою молодая весна.

Пріятели были въ отличномъ расположеніи духа; оба они выспались отлично, проснулись бодрые и свжіе. Даже обычно усталое лицо Завалевскаго казалось помолодвшимъ.

Предъ Пужбольскимъ на скатерти, между большой чашкой похолодвшаго чая и блюдомъ только-что взрзанной имъ ветчины, лежало нсколько книгъ, принадлежавшихъ, судя уже по однимъ переплетамъ ихъ, къ весьма почтенному по отдаленію времени. Онъ читалъ громко ихъ заглавія одно за другимъ — и помиралъ со смху.

— Послушай, какая прелесть! L'histoire aetiopique d'H'eliodorus……

…traitant les amours de Th'eag`ene et Charyd'ee, докончилъ графъ, весело усмхнувшись тоже. — Да, это переводъ милаго стараго Amiot, — и прелестно!… Какъ я зачитывался имъ въ молодости! Этотъ старинный французскій языкъ, живописный и наивный, не твоему ныншнему чета!

Но Пужбольскій, не слушая, провозглашалъ съ новымъ хохотомъ новое заглавіе:

— Com'edie du pape malade et tirant `a sa fin, traduit du vulgaire arabic en bon rouman et intelligible (sic), par Thra-sibule Ph'enice. 1516… Ты читалъ это?

— Не помню.

— Съ наслажденіемъ прочту, — должно-быть восхитительно!… Это, очевидно, памфлетъ, — веселый можетъ-быть, какъ сказка Бокачіо, ou violent comme le fameux sonnet de P'etrarque contre Rome… Онъ еще разъ прочелъ годъ изданія: mil cinq cent seize, положилъ книгу на столъ и, запуская пальцы въ свою огненную бороду, спросилъ:

— Хотлъ бы ты жить въ это время, Завалевскій?

— Въ какое? разсянно спросилъ графъ. Онъ въ эту минуту думалъ о томъ, какими мрами могъ бы быть на вчныя времена огражденъ его институтъ, а главное — смыслъ его, отъ всякихъ случайностей.

— Еи ріеіи сищно сепіо? пояснилъ Пужбольскій.

— Да, время будто и хорошее, — на разстояніи отъ него трехсотъ лтъ, примолвилъ лукаво Завалевскій, зная, что его пріятель тотчасъ же какъ изъ пушки выстрлитъ.

— Какъ, какъ! дйствительно такъ и вскинулся тотъ, — ты бы не хотлъ жить въ то время, когда искусство заняло — "занимало", поправился онъ, — такое важное мсто въ жизни, что папа Юлій II, la Rovere, объявлялъ войну Флоренціи за то, что она не хотла уступлять ему Микель-Анджело?

— А Флоренція, какъ ты думаешь, очень довольна осталась, когда увидла себя вынужденною отослать Микель-Анджело твоему воинственному пап? поддразнивалъ его Завалевскій.

— Mais, par la barbe de Jupiter! запищалъ князь, — это совсмъ другой вопросъ, я говорю про искусство, которое въ то время…

Но Завалевскій его уже не слушалъ и снова погрузился въ соображенія о своемъ институт.

А Пужбольскій между тмъ засыпалъ о Льв X и о нюренбергскихъ художникахъ, о Цезар Борджіа и о Peter Fischer', перескочилъ какимъ-то удивительнымъ, одному ему возможнымъ скачкомъ, отъ Луки Кранаха къ прекрасной Арсино, супруг Птоломея Филадельфа, которую родная сестра ея, Клеопатра, велла отравить изъ зависти къ ея красот, причемъ расхвалилъ Клеопатру и выбранилъ врага ея, Горація, ce plat courtisan d'Auguste, который долженъ былъ однако согласиться, когда узналъ о ея мужественной смерти, что она "non debilis mulier", что будто бы по-русски могло бы быть переведено въ этомъ случа: "не дюжинная женщина"… Все это, невдомо уже какъ, кончилось вопросомъ: какого мннія Завалевскій о стихотвореніяхъ Anastasius Gr"uhn'а? Завалевскій не разслышалъ было…