Марина из Алого Рога

— О чемъ жалть? жизнь прошла… какъ? не все-ль равно?!.. У кого проходитъ она хорошо?… Жизнь — вспоминалъ онъ франкфуртскаго собесдника своего Шопенгауэра, призракъ, — отрицаніе, — чего же ждать отъ нея! А тамъ — теперь уже близко — Нирвана, вчный покой и блаженство небытія, гд…

   in deinem Nichte hoff Ich das All zu finden!

Досказалъ онъ себ словами Фауста…

Неожиданный яркій свтъ блеснулъ прямо въ глаза ему. — Онъ невольно отшатнулся…

Свтъ билъ слва, изъ одного изъ оконъ одноэтажнаго врыла, примыкавшаго прямымъ угломъ въ главному зданію. На это, настежъ, какъ и у Завалевскаго, раскрытое окно кто-то только-что поставилъ лампу подъ блымъ колпакомъ, и графу прежде всего кинулся въ глаза высоко и объемисто росшій подъ тмъ окномъ кустъ Иванъ-чая; его густонасаженные красно-лиловые цвтки словно вспыхивали подъ падавшимъ на нихъ сверху отвсною струею огнемъ.

А выше, въ самомъ окн, виднлся женскій обливъ съ распущенными волосами, въ чемъ-то распашномъ и бломъ…

"Эта та опять, что по ней "Пушкинъ не развитъ"!… что она полуночничаетъ?" сказалъ себ съ досадою Завалевскій, усаживаясь такъ, чтобъ она оттуда не могла замтить его.

Она и не замтила; она была уврена, что онъ давно спитъ, и спитъ не въ кабинет, а въ спальн покойнаго графа, что выходила на главный фасадъ, по ту сторону дома.

Ей не спалось: въ маленькой спальн ея было душно, — луна только-что глянула ей въ стекла, какъ бы вызывая ее… Она надла пудермантель, зажгла лампу и открыла окно.

И вотъ она стоитъ тутъ и всею высокоподымающеюся, полуобнаженною грудью своей вдыхаетъ въ себя воздухъ ночи… Завалевскому, за низкимъ свтомъ лампы, не видать ея явственно. Но онъ слышитъ, — она, кажется, запла?…

Да, запла, — Что-то тихое и протяжное… и знакомое ему; кажется… Да, онъ помнитъ: въ саратовскомъ своемъ имніи, въ степи, слышалъ онъ эту псню:

   Ужь какъ шелъ туманъ на сине море,
   А злодй-тоска въ ретиво сердце;
   Не сойдетъ туманъ со синя моря,
   Ужь не выйдетъ грусть изъ сердца вонъ…

Ни умньемъ, ни особою звучностью не отличалось ея пніе. Свжій, нсколько гортанный и довольно высокій, — прямо русскій голосъ… и все… И ничего личнаго, субъективнаго, въ томъ, что сказывала она имъ теперь; вспомнилась ей псня потому разв, что тамъ, надъ Алымъ-Рогомъ, рдя, волновался туманъ предъ разсвтомъ, а никакъ — Завалевскій это чуялъ, — не отъ "злодя-тоски въ ретивомъ сердц"… И оттого, именно оттого такое нежданное, захватывающее впечатлніе производила на него эта псня. Безыскусно и врно передавала ее двушка, передавала ее такъ, какъ вышла она изъ устъ народа, — и никогда еще такъ глубоко и сильно, въ продолженіе всей своей жизни, не чувствовалъ Завалевскій, какъ эти народные звуки были родны, были близки его душ… Все, что заключалось въ нихъ, — и это смиреніе вковаго страданія, и неизсякаемая жажда лучшей доли, и ширь этой тоски, невдомая никакому иному народу въ мір, безпредльная какъ степь, какъ воздухъ этой степи, какъ вся эта убгающая въ незримую даль русская природа, — все это было его, какъ и его, общее, свое; онъ впиталъ все это въ себя съ молокомъ матери, онъ вдалъ съ юныхъ дней:

   "И помнилъ онъ отъ самой колыбели,
   Какъ, темныя свои качая ели,
   Вся стономъ стонетъ русская земля"… [3].

— Это стоны, припоминалъ онъ дале, жадно прислушиваясь въ то же время къ псн,- стоны

   "Богатыря въ цпяхъ"…

Голосъ оборвался внезапно, и лампа Марины исчезла вмст съ нею съ окна.

— Куда же это она? совсмъ уже громко воскликнулъ графъ, съ такимъ ощущеніемъ, будто въ немъ что-то оборвалось…

Но вслдъ за тмъ донесся къ нему со двора лязгъ желзнаго блока и стукъ хлопнувшей двери. Онъ глянулъ въ окно…

Марина, вся въ блыхъ, колеблемыхъ втромъ складкахъ. вся облитая свтомъ майской ночи, подвигалась по двору, по направленію къ рк…

— Каро! вдругъ кликнула она и обернулась. Завалевскій только отойти усплъ…

— Каро! повторила она и свистнула пронзительнымъ, ямщичьимъ свистомъ, и на этотъ свистъ, жалобно визжа и скребя передними лапами по желзу откоса, показался на окн ея комнаты большой блый пудель, заметался, гавкнулъ — и неустрашимо, головою внизъ, хвостомъ вверхъ, ринулся къ ней изъ окна съ отчаянно-радостнымъ лаемъ…

— Милый ты, милый, князь мой за-алатой бральянтовый! цыганскимъ говоромъ обращалась она къ своему Каро, прыгавшему вокругъ нея середь двора, и, поймавъ его за шею, наклонилась цловать его, наклонилась такъ низко, что блая голова собаки вся исчезла въ темной волн ея волосъ.

Но вотъ она выпрямилась, нетерпливо встряхнула этою волною и, вскинувъ глаза свои на мсяцъ, запла опять. запла теперь во всемъ избытк переполнявшаго ее молодаго. расходившагося веселья:

   Полоса-ль моя полосынька,
   Полоса-ль моя не паханая,
   Не пахана, не бороненая…