Марина из Алого Рога

— Какъ въ теб не ревновать, — ты такъ опасенъ! молвилъ онъ ему сквозь этотъ смхъ. — Пойдемъ чай пить!…

Они услись. Солнцевъ рядомъ съ Іосифомъ Козьмичемъ, насупротивъ жены и графа, — Пужбольскій съ противоположной стороны, на углу стола, откуда ему удобно было видть Марину и слдить за каждымъ ея движеніемъ.

Она, въ великой досад Іосифа Козьмича, какъ воды въ ротъ набрала: поблднвшія губы ея точно склеились, искристые глаза подернулись туманною пеленой; она какъ улитка будто вся ушла въ свою раковину. Она наливала чай, накладывала сахаръ, изготовляла сандвичи, какъ училъ ее длать ихъ Пужбольскій, и передавала, кругомъ безъ словъ, безъ улыбки, безучастная, казалось, во всмъ и во всему… А межъ тмъ и она все видла, все замчала… какъ острою булавкой кололо ее каждое слово, произносимое этою Диной, этою безсовстною женщиной, о которой говорилъ ей Александръ Ивановичъ, — ее раздражалъ каждый звукъ ея ласкающаго, сдержаннаго, свтскаго голоса. — Ты лжешь, я для тебя не "нимфа", а дикая, и ты меня не любишь, а презираешь, — и никого ты не любишь, ты и ею обманула, и до сихъ поръ обманываешь! взмывало у нея на сердц горячими взрывами… И негодующія слова просились у нея на языкъ, и яркими пятнами выступала молодая кровь на матовомъ лиц,- и также мгновенно отливала она опять подъ наплывомъ инаго, мучительнаго и неотразимаго чувства… — Да, съ глубокою тоской говорила себ бдная Марина, — до этой Дины, что сидла тутъ, рядомъ съ нею, невозмутимая и стройная, въ какомъ-то удивительномъ дорожномъ плать gris poussi`ere `a deux tons, покроя и ткани никогда не виданныхъ Мариною, въ лондонскомъ фетр, обвитомъ какъ облакомъ прозрачно серебристою вуалью на темныхъ волосахъ, — до этой изящной Дины ей было такъ же далеко, какъ темной букашк до пестрокрылой бабочки!… Эта женщина, что по лтамъ могла бы быть ей матерью, — въ ней была какая-то неуловимая и невыразимая словами прелесть, предъ которою, сознавала двушка, блднла всякая молодость и всякая красота… И она чувствовала, она знала свою силу, эта женщина! Она улыбалась, роняла слова, медленно поводила полузажмуренными глазами, словно дарила, словно благодтельствовала имъ окружающихъ…

Ну, и пусть, пусть они вс отъ этого съ ума сходятъ! Разв не видитъ Марина? Онъ, онъ весь поглощенъ ею… онъ молчитъ и глядитъ на нее!… онъ прислушивается въ какому-то вздору, что разсказываетъ ей Іосифъ Козьмичъ, — но вдь не его же онъ слушаетъ! Онъ ждетъ, когда заговоритъ она, ждетъ этого лукаваго и все такъ же, какъ прежде, должно быть, сладкаго ему голоса… Ну и пусть! Она неслыханно поступила съ нимъ, разбила всю его жизнь. Что за дло! Ему, видно, такую и нужно! Другой онъ уже не любилъ… не полюбитъ никогда!… Да и кого же посл этой женщины можетъ полюбить онъ? И могъ-ли бы онъ полюбить не такую женщину? Разв оба они не родились въ той же тлетворной сред?… Разв пойметъ онъ… разв существуютъ для него женщины вн этого особаго, презрннаго… и недоступнаго для Марины міра?…

Что-то надрывающее, метущее и злое подымалось на душ двушки, — что-то личное, захватывающее уже ее прямо за самыя сокровенныя струны… такого чувства она еще въ жизни не испытывала: и больно ей было, нестерпимо больно… Въ голов ея путалось… "Цапля проклятая"! какимъ-то неотступнымъ и нестерпимымъ звукомъ билъ ей въ ухо голосъ Тулумбаса, — и помнила она только одно: что, вотъ, еще часа не прошло, счастливе ея не было, не было существа на земл… а теперь, теперь эта безстыдная женщина…

Она опустилась на стулъ — и исчезла за огромнымъ самоваромъ-приданымъ покойной г-жи Самойленковой, по случаю прізда "санктъ-петербургскихъ гостей" вытребованнымъ Іосифомъ Козьмичемъ изъ кладовой, и который теперь, въ вид нкоего монумента, подымался надъ чайнымъ столомъ, усердно отражая пламень востра всею доброкачественностью своей красной мди.

Не дождавшись отъ Марины ни единаго взгляда, Пужбольскій съ досады принялся за Солнцева:

— Что новаго въ Петербург? спросилъ онъ его.

Тотъ, повидимому, только и ждалъ этого вопроса. Его нсколько телячьи черты приняли тотчасъ же выраженіе глубокомыслія, соединеннаго съ нкоторымъ ехидствомъ:

— R'eaction — en plein! театрально протянулъ онъ первое слово, и выпустилъ второе, какъ изъ револьвера, сопровождая это, для большей значительности, рзкимъ и короткимъ движеніемъ руки горизонтально по воздуху, — жестомъ Шнейдеръ въ Belle H'el`ene.

— Вотъ какъ! И Пужбольскій, пропустивъ об руки въ свою огненную бороду, уставился въ лицо Солнцеву лукаво подмигивавшими глазами. — Это очень интересно, что ты разсказываешь… Изъ чего же ты заключаешь?…

Говоря съ Солнцевымъ, Пужбольскій стыдился своей собственной привычки вчно примшивать къ русской рчи французскія фразы и рзалъ безъ примси по-русски, какъ ни тяжело это бывало ему иногда.

— Il y a d'abord, объяснялъ, хмуря брови, Солнцевъ, — que nous allons honteusement `a la remorque de la Prusse [11], и что намъ на дняхъ забрютъ всмъ лбы, pour faire plaisir `a monsieur de Bismark…