Марина из Алого Рога

Длиннымъ лоскутомъ тянулся межъ садомъ и ближнею рощей свжевспаханный подъ коноплю клинъ. Взвороченные пласты чернозема маслянистыми пятнами отливали на солнц, и лакомые до червей грачи весело попрыгивали по комьямъ и стокамъ взрзанныхъ полосъ. Вдали на синемъ фон неба отчетливо рисовался очеркъ понурой крестьянской лошадки, съ плетущеюся за нею бороной и мальчикомъ безъ шапки, со звонкимъ крикомъ взмахивающимъ длинными возжами… что-то похожее на зависть промелькнуло въ душ Марины:

"Идетъ себ, не думаетъ ни о чемъ, лишь бы отборонить ему поскорй свою полоску, да бжать затмъ съ робятками въ бабки играть! Счастливецъ!"…

Но вотъ дубовый лсовъ съ давно знакомыми ей утоптанными тропинками, съ его молодою, узорчатою тнью… Нтъ, дальше, въ настоящій лсъ, въ боръ темный, гд-бъ сплошне и мрачнй падали длинныя древесныя тни, гд-бъ человкомъ не пахло, какъ говорилъ вчера Александръ Иванычъ… а "пахло бы смолой и земляникой", съ печальною улыбкой договаривала себ Марина, вспоминая стихотвореніе. которое онъ, онъ читалъ ей на-дняхъ своимъ чуднымъ, захватывающимъ голосомъ…

И шла она спшно, не оглядывалась, выбирая тропинки поуже, продираясь сквозь дромъ и валежникъ, не зная, куда идетъ она, и повинуясь лишь безотчетной жажд уйти куда-нибудь подальше, подальше отъ людей…

Но и итти ужь словно некуда… Зашла она въ оврагу, въ глушь поросшую цпкою жимолостью, можжухой, да папоротникомъ, высокимъ и густымъ. Продора нтъ сквозь эти злые сучья, иглы и листву, — а гд-то тамъ, на дн обрыва, шумитъ вода какимъ-то недобрымъ плескомъ…

Остановилась, оглянулась Марина… Никогда еще не бывала она здсь, — да и едва-ли заходила когда-либо сюда нога человческая.

— Не найти меня! проговорила она громко со страннымъ чувствомъ какой-то дкой сладости… "Пустыня, Ливійская степь", проносилось у нея въ голов…

Она опустилась наземь, въ мягкую мураву, у коряваго корня старой сосны, оперлась спиной о широкій стволъ и, полузакрывъ глаза, задумалась, глубоко задумалась.

Два минувшіе дня стояли предъ ея мысленными очами… Они исчезли, они не вернутся, эти дни, — она говорила себ это теперь безъ слезъ, безъ злобы, безъ вчерашняго безумія, — она это еще боле чувствовала, чмъ доказывала себ разсудкомъ, чувствовала внутреннимъ, неотразимымъ чутьемъ… "Какое дло ей до нихъ всхъ: жила она безъ нихъ, безъ нихъ и проживетъ!" утшала она себя только-что. Нтъ, это не такъ, это неправда! что-то порвалось, что-то надломилось въ ней… Узжай сейчасъ эта женщина, — все равно, ей уже не связать порвавшейся нити! Она уже не найдетъ въ себ того, что вчера въ лодк… она неспособна боле на то ребяческое, глупое самообольщеніе… Ей теперь совершенно ясно, ей очевидно, какая непроходимая пропасть отдляетъ ее отъ него… И она уже не призираетъ то, что вчно должно стоять стною между ними, — она признаетъ это… и безнадежно клонитъ голову, какъ спаленный солнцемъ цвтовъ…

Она припоминала свое прошлое дтство… И въ странному, въ печальному заключенію приводили ее эти воспоминанія отъ первыхъ дней и до сихъ поръ, до этой встрчи ея съ нимъ, она еще никого, никого не любила! Воспитывала ее сначала мать, покойница Мара адевна Самойленкова, рожденная Богучарова… Мы обязаны познакомить съ нею читателя.