Читаем Марина из Алого Рога полностью

— Если вамъ подъ "кастой" угодно разумть здравомыслящихъ у насъ людей извстнаго общества, то я, кажется, не ошибусь отвтить вамъ, что въ понятіяхъ этихъ людей, русскій народъ — не западный пролетарій и не польское быдло. Ни опасаться его, ни презирать наши высшія сословія основанія не имютъ; исторической розни между нимъ и ими никогда не было; "главенство" надъ нимъ возлежитъ на нихъ не какъ право, а какъ обязанность, — какъ долгъ старшаго брата учить младшаго… А потому не права розогъ, а образованія, — здороваго, органически правильнаго образованія этимъ высшимъ нашимъ сословіямъ желаютъ прежде всего благомыслящіе у насъ люди… Безъ этого же такъ-называемое образованіе "народныхъ массъ" есть колоссальный пуфъ или ядовитое оружіе, данное въ руки всякимъ политическимъ безумцамъ и интриганамъ… Согласны вы со мной? закончилъ графъ все съ тою же безпощадною улыбкою.

Левіаановъ поблднлъ, открылъ широко ротъ для возраженія… и ничего не сказалъ.

— Извините, что обезпокоилъ, круто повернулъ онъ на каблукахъ, и толстыя подошвы его сердито заскрипли по свженакиданному крупному песку аллеи…

Онъ остановился лишь у дверей Іосифа Козьмича, поглядлъ назадъ и въ раздумьи сталъ обгладывать свои ногти.

— Неужто-жь, въ самомъ дл, стали они вдругъ такъ умны? промычалъ онъ про себя, покосился еще разъ на дворецъ Алаго-Рога, блвшій сквозь темную зелень кленовъ и липъ, и улыбнулся своею желчною, безобразною улыбкой. — Петербургъ, военная гимназія, — не пропадемъ! ршилъ Левіаановъ и твердыми стопами вошелъ въ покинутую имъ за часъ назадъ гостиную…

XVI

Онъ нашелъ тамъ хозяина, Вермана и незнакомаго ему щеголеватаго господина за ломбернымъ столомъ, разставленнымъ въ самой средин комнаты; они играли въ табельку. Незнакомый Левіаанову господинъ былъ князь Солнцевъ. Онъ былъ очень веселъ, — ему только-что удалось выиграть очень сомнительный мизеръ-увертъ, и онъ повствовалъ по этому случаю своимъ партнерамъ, какъ выигралъ онъ однажды подобный же мизеръ съ королемъ и десяткою блашъ.

Форсе игра была? съ достоинствомъ спрашивалъ Верманъ, чувствовавшій себя чрезвычайно счастливымъ въ княжеской компаніи.

— Naturellement! смялся Солнцевъ, сдавая: — было это, во дворц, un bal de mille personnes… Музыка, понимаете, дамы, de belles 'epaules… ну, Государь проходитъ… j''etais distrait… Хотя я всегда рискованно играю — это страсть моя!… но тутъ, дйствительно: un roi et dix, songez donc!… Играли мы вчетверомъ: князь Павелъ Павлычъ, баронъ Волкенштейнъ, я и… кто-же четвертый былъ?… Да, да, Печенговъ, le fameux Печенговъ! добродушно закивалъ онъ Верману, какъ бы въ полномъ убжденіи, что Верманъ непремнно долженъ знать "le fameux Печенгова".

Верманъ, въ свою очередь, сдержанно улыбнулся и слегка прищурилъ глаза, что въ его намреніи должно было изобразить, что "я, молъ, какъ теперь съ тобой играю въ карты, такъ завсегда могу играть и съ le fameux Печенговымъ, и съ барономъ, и съ самимъ княземъ Павелъ Павлычемъ, и никогда себя не уроню!…"

— Въ первой рук, надо вамъ сказать, продолжалъ между тмъ Солнцевъ, — былъ баронъ Волкенштейнъ. Покупаю, говоритъ онъ, въ…

Но въ чемъ покупалъ баронъ Волкенштейнъ, осталось навсегда недосказаннымъ для партнеровъ князя Солнцева. Дверь изъ передней быстро отворилась, и въ нее вошелъ Пужбольскій. Вошелъ — и тутъ же и накинулся на злополучнаго разскащика.

— Скажите, пожалуйста! Я его по всмъ угламъ ищу, а онъ здсь, съ утра, картежничаетъ!… И для чего вы его балуете? обратился онъ въ Іосифу Козьмичу, который казался очень не въ дух и, наморщась, молча перебиралъ свои карты.

— Что же-съ, отвчалъ за него "монополистъ", пріятно улыбаясь князю, — занятіе не предосудительное и правительствомъ дозволенное, коммерческая игра!…

— Коммерческая, не коммерческая, онъ во вс! И во вс проигрываетъ! дернулъ плечами на это Пужбольскій.

— Не твои проигрываю, свои! не совсмъ откровенно засмялся Солнцевъ.

— Ты бы и мои проигралъ, да трудно: у меня ихъ нтъ никогда!..

Это "острое словечко" ужасно понравилось Верману.

— А вдь это гхорошо, это удаачно! закартавилъ онъ полушепотомъ, наклоняясь къ сидвшему по лвой его рук Іосифу Козьмичу и подмигивая ему смющимися глазами.

Іосифъ Козьмичъ словно не слышалъ…

— Тебя жена ждетъ, сообщалъ тмъ временемъ Пужбольскій кузену.

— Que diable me veut-elle? досадливо пробурчалъ тотъ, подымая на него встревоженные глаза.

— Вы сегодня узжаете…

— Вотъ-те на! вскликнулъ Солнцевъ.

— Вдь, кажется, утромъ, за чаемъ, еще ничего положительнаго на счетъ этого княгиня не ршила? заговорилъ въ первый разъ господинъ Самойленко, взглянувъ, въ свою очередь, на Пужбольскаго.

— Да, — но вотъ она мн сейчасъ сказала… Она бы желала выхать отсюда ровно въ шесть часовъ…

Іосифъ Козьмичъ взглянулъ на часы, стоявшіе на камин.

— А теперь третій въ начал… Надо подставу выслать…

Онъ съ лнивою важностью шевельнулся въ своемъ кресл, повелъ глазами и увидлъ Левіаанова, который, усвшись на стул у окна и ухватившись руками за колно, саркастически поглядывалъ на всю эту незамчавшую его компанію.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза