Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

…Со мной что-то сделалось новое, друзья мои. Так разбушевались во мне стихии мира, что я совсем не знаю, как с этими космическими бурями быть. В молодости это имеет какой-то исход в страсти, хотя бы и в несчастной или, может быть, и не нуждающейся в телесном воплощении. В старости, по горестному и жестокому опыту знаю, — это совсем, совсем уже не нужно, — ни лица с именами, ни приблизительное воспоминание. А на мачтах — огни Святого Эльма[584]. И волны встают до самого неба. Не есть ли это именно то, что смиряли отшельники долгими годами пещерных затворов, вериг, лощения и всяческого измождения плоти. Наружно все тихо (у меня). Бури только проплескиваются в стихи. Старчески «мозжит», а иногда и воет нога, читаю и Техникуму, и Электротехникуму, что назначено судьбой.

Пристально смотрю на Олю. Она писала Вам вчера, вероятно, в этот же мой конверт вложит письмо. Ее охватили вихри, но не космические, как меня, а женские, девичьи. Но, может быть, она не захочет об этом говорить. Хотя уже говорит, но иносказательно и силясь все объяснить «дружбой». Больше, чем когда-нибудь я считаю, что туг не надо вмешиваться. У Оли не было ничего реального. Если тут ее ждет даже что-нибудь трагическое, это лучше, чем вечное пребывание в грезах.

Я говорю о трагическом, Валечка, потому что этот человек женат и очень крепко (и духовно, и жизненно — крепко), связан с женой и подростком-сыном. И он, я думаю, привык к таким бурным, поэтическим безответственным встречам. Пока они оба еще в лунном тумане, но, по-моему, недалек час, когда им надо будет расстаться или захотеть, какою бы то ни было ценою — не расставаться дни и ночи. О нем думаю, что к настоящей роковой глубине он вряд ли способен. Слишком много он тратился в этой области и устал, и слишком связан. Ему 42 года <44 года. — Н.Г.>. Я очень хорошо отношусь к нему. И если бы я была молода, вероятно, так же подпала бы под его обаяние, как все мои дошкольницы (он читает у них народное искусство, «Петрушку»).

Вот какие дела, милые мои. Оле об этом пока не пишите, то есть в том случае, если она не затрагивает сама этих вопросов. Я думаю, что она не может об этом не писать. Она вся полна, переполнена, пере-пере-полнена тем, что пришло в ее жизни.

Готовится у нас вечер Гуро[585]. Бойко инсценирует и очень хорошо читает уже из «Осеннего сна» — «вот и лег, утихший, хороший». Бойко недавно гостила у нас и была милая, кроткая, обаятельно умная, и много «изображала» из Ахматовой, Блока и пьес своего сочинения.

Это очень талантливая андрогина. То, что она андрогина, язвит меня отвратительным и мрачным воспоминанием об Эсфирь. К счастью, ее андрогинство лишь в духовно-душевной области. В жизни ей нужна, увы, — как недостижное нечто — обыкновенная женская доля. Мне ее всегда болезненно жаль. Она очень бедна — без калош, без обедов, живет космически одиноко и теряет голос не то от туберкулеза, не то еще от чего-то.

Обнимаю Вашу голову, Виктор. Нежно, нежно целую Вас, Валечка, родная моя.

5 ноября

Заболела (уже по правде) Вавочкина нога. Наташа рисовала Лиду.

Ольга-Марфа пеклась о многом.

Вечером я с Наташей у Фаворских на чтении пьесы Ольги Форш «Равви»[586]. На чтении были Михаил Владимирович, Лида и Гуго Арьякас, три сестры Розановы — Таня, Варя и Надя с мужем, Аня Бронзова с мужем, Сафонова, Берсенева, три поколения Фаворских, Огнёв и Флоренский.

Флоренский во все время чтения вздыхал и упивался запахом из флакона Ольги Форш — она составила какую-то особенную «дьявольскую смесь», — говорит «очень удачно». Михаил Владимирович старался не смотреть на Флоренского, а под конец буквально даже закрыл лицо рукой и почти совсем отвернулся.

17 ноября

Лекция Ефимовых об искусстве, об игрушках, о кукольном театре. Талисман Ефимова — трехсотлетний китайский дракон или тигр — заговорный какой-то. Когда Ефимов дал мне его, — будто замкнулся круг какой-то. Что это? Жутко и радостно.

«Не бойтесь. Вам не надо бояться зверя», — сказал Ефимов тем же голосом, каким он рассказывает что-то и каким говорил со всеми в аудитории, показывая игрушки. Может быть, на какую-то долю тише, но мне показалось, что мы одни на свете.

Взглянула на зверя, и он улыбнулся мне. Деревянный. Глаза из серебряных гвоздиков. Клянусь, — улыбнулся!

С Ефимовыми на празднике Фаворских. Празднуют десятилетне их семьи (Владимира Андреевича и Марии Владимировны). Были и Флоренские. Яркий свет в больших, высоких комнатах — бывших кельях Троицкой Лавры. Приветливо, радостно, уютно, чисто. И навсегда молодо в их доме, так будет и когда они будут стариками. Художники.

Темно-красное, янтарное и, как темный мед, вино. Чудесный мед из Байдарской долины. Художественные пряники (их даже жалко было есть). Мадригалы, стихи, шуточные вирши «сороковатых годов», спич старика Фаворского[587], смутивший Владимира Андреевича, игра «Кто и что».