Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Прощание в столовой, потом в передней. Вдруг залила нежность к Владимиру Андреевичу. Такой он весь хрустальный был какой-то, светлый брат, белая птица. Но что можно было сказать (на эту тему?), лучше помолчать — всегда лучше. Я взяла и поцеловала его — через длинный нос стоявшего между нами у притолоки Флоренского. От неожиданности Фаворский крепко поцеловал меня. Вышло так просто, что я не успела смутиться от своей храбрости, и никто как будто не удивился. Я сдержанно попрощалась с Флоренским, если бы можно было — склонилась бы «белым лицом до сырой земли», но уж до этого-то не дошло. И в сенях еще было прощание: «Вы забыли попрощаться со зверем». «Прощай, зверь» (не тронула его).

Чудесная, морозная, темная, снежная ночь.

Весь вечер у них был золотистый, искристый, очень дружный, оживленный, и, вероятно, всем, кто был на нем, — было хорошо. Михаил Владимирович с доброй улыбкой сказал: «Мария Владимировна напекла пирогов во всю Ару» (ей в голову не пришло, что можно не все сразу испечь; и правда, было всего больше вдвое, чем требовалось). Я первый раз видела Флоренского в обществе приятных ему людей и друзей. Какой он блестящий собеседник, и вообще, он самый удивительный человек из всех, кого я знаю на свете. Праздничные Ефимовы, милые, чудесные Фаворские, главный Флоренский, серебряная тихая старушка Фаворская[588], по-старинному любезный, как маркиз, Владимир Дмитриевич Дервиз, кроткая, красивая дочь его — сестра Марии Владимировны — Елена Владимировна, еще люди всякие, не было никого, кто был бы некстати, все как будто самые желанные гости. Ой, как хорошо и золотисто было все.

Об этом вечере — знаю, буду и потом помнить, как об одном из прекрасных дней жизни. Вероятно, и всем, кто был на этом вечере у Фаворских — так же этот день, как подарок. Легко дышать, золотисто дышится, светло.

18 ноября

Весь день — ощущение темно-красного, прозрачного, как вино, почти светящегося (шума или цвета?) и золотистого, как мед.

Утром рано зашел Ефимов и звал в лес. Не пошла — просто так, нипочему. Дневные утренние заботы, конечно. Сказал о сегодняшнем вечернем и завтра утреннем богослужении Флоренского в Пятницкой церкви, чтобы пойти вместе.

После лекции Вавочки в военной Академии о литературе 18 века во Франции пошла с ней к Фаворским.

Игра в мнения на записках — сравнение с растениями и животными, минералами, пейзажами. И вне игры, хотя и во время игры, мне был дан белый листок и карандаш. Я написала: «Ярило — золотой дождь и гром. Божья птица». Зверь, китайский тигр или дракон, талисман утащил это в свою пещеру — в бархатный особый левый карманчик. А когда Фаворские запели русские песни, зверь вышел из пещеры и сел на палец Ефимову. Слушал. Тот курил, и зверь двигался вместе с рукой и не спускал с меня глаз. Ворожил.

Вдруг прекратился электрический свет, — так поздно оказалось. И нас оставили ночевать. Устроили меня и Вавочку в комнате Владимира Дмитриевича Дервиза на широчайшем диване, а Ефимова с Николаем Борисовичем (Каменевым)[589] за тонкой перегородкой.

Зажгли тонкие восковые свечи (одна из них была из черного воска, как из смолы), и не захотелось расходиться. На широком нашем диване приютились Фаворская с сестрой, Ефимов, я и Вавочка. Попросила Вавочку «погадать», она закрыла глаза рукой и говорила, что видит ряд зрительных образов. Я записала эти гадания обо всех нас. Вавочка сказала несколько своих стихов, и я сказала ее стихи о дочери Иаира[590], почему-то зашел о ней разговор.

И еще: после ухода сестер было еще несколько минут — много ли, мало ли, было ли, не было? Он рассказал о верховой езде, о лошадях, о ландышах в лесу. От случайного движения Вавочкиной руки, волосы мои распустились, как плащ, как лава, — тяжелые, вьющиеся тяжелыми крупными волнами, кольцами и локонами. Я сама удивилась.

«Громокипящие». «Странно видеть это вокруг кротчайшего спокойного лица». (Ефимов сказал это, как вслух подумал, — не мне и не Варваре Григорьевне, а просто так, может быть, и сам не заметил, что проговорил вслух.)

Четыре часа ночи. Башенные часы — мелодичный звон.

19 ноября

Снежное утро!

Проводили до половины пути домой Вавочку и вернулись, и пошли в церковь к обедне. Говорили о снеге, о воде, о земле, о стихиях мира. Он рассказал о своем обручении с океаном. Ку-палея в океане, вдруг в руке оказалась раковина круглая, в виде кольца. И он «обручился с водой, с океаном» (вспомнили о венецианских дожах, обручающихся с Адриатикой).

Богослужение Флоренского и его проповедь о дочери Иаира. Слушала, боялась дышать.

Даждь-Бог, Ярило. Солнечная пронзенность. Солнечный, пронизанный солнцем мир, просвеченное солнцем тело мое. Даждь-Бог, Ярило!

И — Иной Лик (ценности высшего порядка). От креста серебряный, в отсветах огней, и холодок от серебра — больше ничего в мире не было в тот момент, и не видела будто, хотя обостренным каким-то восприятием и знала все, что вокруг.

От креста отошла уже свободная. Даждь-Бог отпустил меня.