Читаем Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 полностью

Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Больше всего на свете хочу я сейчас, чтобы он работал. Если он теперь не будет работать как настоящий художник, который не может не работать, — он пропадет, развеется и развеет по ветру данные ему дары. Нельзя же всю жизнь излучаться Ярилой, и брать, брать, брать все, что ни попадется под руку и что ему так легко достать. Молодость уже уходит от него. Нужно уже давать и уметь выбирать. А если он сделает какое-то движение (волевое!) в то, что есть в нем, есть же «Художник», — он никогда не состарится! Он вырастет так, как и сам еще не знает! Я же знаю, вижу ясно, что он сам может развеять себя и может выбрать или центробежность, или центростремительность.

Пусть он не заметит меня, только пусть не потеряет самого себя. Это было бы очень жаль. Он чудесный большой художник. Да и сам — художественное произведение. Обидно же, жалко будет, если пропадет.

Когда сегодня дошкольницы вспоминали (называли) главные свойства детской психики, то все рубрики этих свойств так и вызывали его образ, все пригодились к нему, как по мерочке.

Ну что ж, остается погладить его по голове. Он очень хороший. Но что же спросишь с ребенка? А вот ему-то все это я, может быть, и не сказала бы, я не знаю, есть ли у него щит и меч, или хотя бы палка, чтобы отбиться.

Может быть, не он, а это я стала старая, и вот как по косточкам все разобрала, вместо того чтобы просто целоваться, когда целуется?

…«Безмолвие гор и удолий порождало новое чувство: то было состояние неисповедимой тишины и покоя… то была тихая и духовная радость, — был глас хлада тонка, где же Господь»[597].

(Илларион Пустынник)[598].

Мне кажется, что если он перестал бы работать как художник, я неизбежно разлюбила бы его. Жалела бы, ну и все что там нужно было бы, но самого главного уже не было бы: радости, чувства, что крылья растут.

26 декабря. Сергиев Посад — Воронеж

В.Г. Мирович — 3. Денисьевской

Рада была получить письмо Ваше, дорогая Зина, ко дню ангела. Не именинные были именины. С утра была в расслаблении плоти и духа. Потом пришли письма, пришли люди, и вечер был уже именинный.

Мать очень тронулась, что Вы не забыли ее поздравить, попутно оплакав, что внучки забыли и что не от самой Лиды, а от Вас она узнала о ее замужестве.

Самое трудное в моей жизни — то же, что все эти 2,5 года, неуменье, невозможность найти сносную, выносимую для меня и для матери линию поведения. Я вечно обижаю ее, мне трудно с ней разговаривать на ее языке. Меня доводят до дикого раздражения ее вопросы о тряпках, чайниках, мисках, особенно когда ей нужны биографии этих предметов. И в ощущении невылазной вины состоит суть моих к ней отношений. А нужного тепла нет, чуть накопится — еле развеется от ее тона, голоса, привычек. И выходит, что любишь не ее, а Мать, отвлеченную мать в образе, в каком хотел бы ее видеть, а не в том, в каком ее Бог послал. Это и Вам знакомо, сестрица Зиночка.

И еще это трудно по привкусу какой-то с детства постылой «прозы», точно тебя то и дело тычут в какое-то помойное ведро.

Олечка тоже не справилась с этим. У нее помягче отношения с матерью, но, может быть, еще более глухие и немые по существу.

Олечка настрочила Вам три тяжеловесных письма, но на мое предложение отослать их — ответила: «Нет, это потом». Поскольку в Олечке есть бессарабское, — мне понятно Ваше временное уединение от нее. Но в ней (для меня) есть навеки очаровательно добрый, наивный и чуткий ко всему трагическому и прекрасному ребенок, которого я навеки полюбила, когда ей, семилетней девочке, в виде сказки рассказывала иногда свою, тогда еще очень драматическую жизнь, а она слушала, не моргнув, с понимающими глазами Богоматери.

Но близок день, лампада догорает, надо кончать. У меня полная бессонница. Но зато ноги ходят. И завели даже меня (по воле трех молодых существ) в кинематограф, откуда я бежала с какой-то мистической тошнотой.

Сестра Варвара.

30 декабря

Все, все хорошо, милый. До четырех часов утра жалко было ложиться спать — вырезала <нрзб>. Зайцы, лисицы, солдаты, кони — будто с ним все еще была, и радостно было вырезать фигурки по линиям его рисунков.

Чудесны звери Нины Яковлевны. Прелестна марка с бодающимся козликами, и фигурки этих же козликов <нрзб>, и ласковые лошади, ослик, дети, гномы и много других милых, до доброй улыбки.

Утром проводила Вавочку в Москву. С нею уехали и Ефимовы. Мягкий, тихий, снежный день. Суббота.

Я будто глубоко под водой. У меня здесь есть и драгоценный жемчуг, и всякие дива — сокровища. И камни. И тина. И омут. А надо мною — лед, снег, другая жизнь. Там и люди и все, что бывает — все это очень далеко.