Читаем Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 полностью

Так, как Вы, никто до сих пор не дал образа † Сергея Павловича. Лучше всех, кто пытался о нем что-то сказать, сказали Вы, и ничто меня не покоробило. Эти Ваши строки о нем мне очень дороги!

Простите меня за то, что я так долго держала Ваш дневник… Прочитала его, проглотила с увлечением, очень он талантлив. Не отдавала его раньше, потому что все надеялась, что будет больше сил, хотелось кроме тех листочков, какие я успела вложить, сделать еще кое-какие примечания. Хотелось сказать нечто (сколько могу понять) на тему о пути «трезвения». Мне кажется, что † Михаил Владимирович искаженно применял это понятие, слово, к тому, что разделяло отца Павла Флоренского и † Сергея Павловича. За годы Михаила Владимировича около † Варвары Григорьевны он был, может быть, утомлен ее (Варвары Григорьевны) мистическим опытом, то есть природой ее духовного устроения, и свою новую жизнь с † Натальей Дмитриевной, может быть, ощущал как освобождение от некой мглы или «тени», по выражению Сереженьки Флоренского, может быть, этот переход был для него как протрезвление и оздоровление. Но такая трезвость, какая вошла в его жизнь, и «трезвение», то слово понятнее в устах святых отцов — это очень разные вещи, произошла спутанность понятий. Не знаю, как на самом деле чувствовал † Михаил Владимирович, но в Вашем дневнике его восприятие этих двух духовных путей звучит приблизительно так: с одной стороны — глубинное познание тайн бытия (о. Павел Флоренский), с другой — какое-то повертывание спиной к мистике ради работы над собой и устроение своего внутреннего мира больше в плаке нравственном (СП). Так? На самом деле слово «духовное трезвение» в устах святых Отцов, какие вошли в <нрзб>, означало делание глубоко таинственное, углубление в тайную клеть сердца, где трезвящийся начинает видеть и глубину своего падения, касания к сердцу Света и Тьмы, творчески художественно участвуя с помощью благодати в своем возрождении — спасении. Делание это называется отцами художеством — искусством.

Думаю, что и отец Павел Флоренский и † Сергей Павлович в какой-то мере имели этот опыт, и не здесь это их разделяло. Отец Павел Флоренский, вероятно, видел в Сергее Павловиче присутствие тонкого монофизитства, то есть думал, что у Сергея Павловича в его познание Бого-Человека происходит перевес в сторону Божественного труда с уничижением человеческого, как спасение наше совершилось именно через соединил Божьего с человеческим — если такое мироощущение бывает, то отражается, отпечатывается на всем устроении человека — стиль, вкус и т. д. Так воспринимал Флоренский. Однажды он сказал отцу Сергея Павловича, что путь Сергея Павловича «вымученный».

Было ли это так? Ю.А. Олсуфьев, тонко чувствовавший людей и понимавший, что Флоренский говорил о нем: «Можно ли быть таким слепым?».

Отец Павел Флоренский просто много не знал и не мог знать о том, как сложится наш путь, и сделал торопливо выводы, сделал их он холодно, а где холод — там уже нет проникновения, им оно искажено. Сам Сергей Павлович говорил, что только в другом мире происходит между ними слияние.

До меня дошло, что, когда скончался Сергей Павлович, и эта весть дошла до отца Павла Флоренского, он был очень взволнован…

Дорогая Ольга Александровна! Знаю, что Вы очень больны, очень больна и я. Благодарю Вас за Вашу любовь к Сергею Павловичу и к нам обоим.

Господь да храни Вас. Ваша М.

Хорошо бы получить от Вас ответ.

1923

9 января

Как это до сих пор я еще жива и цела, как я еще не попалась, не ухнула с головой куда-нибудь, куда так и норовлю всю жизнь, много раз, напролом, над всеми предостерегающими вехами? «Милый Лис, Олечка», — ой, ой, ненавижу я эту кроткую овцу, которая никак не отыщет волчьей пасти и без толку бродит то к небу, то в болото, не разбирая, где какие огни…


Вчера я была на елке у Фаворских. Дети, детские игры, китайские тени, зажженная елка, вся в самодельных игрушках. Очень хороши, сделанные художником Никитой[600] (ему 8 лет) и художницей, матерью его (Мар<ией> Влад<имировной>), фигурки хоровода, нарисованные и вырезанные фигурки всяких забавных зверей, наряженных в разные одежды людей, детей, кукол, всяких дикарей, птиц и др. Все эти «гости на елке» сцеплены между собой руками, и живые гости… <пропуск 2-х страниц>

…тяжело что-то. Звери его почти уже одухотворенные, люблю его зверей. А человечина его рисунков (по словам Вавочки) — зверинее зверей, и такое зверье, которое и не знает, как любят звери, а такое, которое в следующий момент ногой толкнуть может.

Ой… не так что-то, не похоже. Встает в памяти разное о разном, что трогало, изумляло и радовало меня в общем порядке всего, что относилось к нему и говорило о нем. Может быть, я не права. Не верю? Надо бы мне самой увидеть эти рисунки. Я не боюсь.

Пусть будет как будет, но не хочу я жить с закрытыми глазами и с золотыми колокольчиками на ушах. Спирали, сны во сне, тени теней, выдумки — вот я? Не хочу так.


17 января

Перейти на страницу:

Похожие книги

Третий звонок
Третий звонок

В этой книге Михаил Козаков рассказывает о крутом повороте судьбы – своем переезде в Тель-Авив, о работе и жизни там, о возвращении в Россию…Израиль подарил незабываемый творческий опыт – играть на сцене и ставить спектакли на иврите. Там же актер преподавал в театральной студии Нисона Натива, создал «Русскую антрепризу Михаила Козакова» и, конечно, вел дневники.«Работа – это лекарство от всех бед. Я отдыхать не очень умею, не знаю, как это делается, но я сам выбрал себе такой путь». Когда он вернулся на родину, сбылись мечты сыграть шекспировских Шейлока и Лира, снять новые телефильмы, поставить театральные и музыкально-поэтические спектакли.Книга «Третий звонок» не подведение итогов: «После третьего звонка для меня начинается момент истины: я выхожу на сцену…»В 2011 году Михаила Козакова не стало. Но его размышления и воспоминания всегда будут жить на страницах автобиографической книги.

Карина Саркисьянц , Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Театр / Психология / Образование и наука / Документальное
След в океане
След в океане

Имя Александра Городницкого хорошо известно не только любителям поэзии и авторской песни, но и ученым, связанным с океанологией. В своей новой книге, автор рассказывает о детстве и юности, о том, как рождались песни, о научных экспедициях в Арктику и различные районы Мирового океана, о своих друзьях — писателях, поэтах, геологах, ученых.Это не просто мемуары — скорее, философско-лирический взгляд на мир и эпоху, попытка осмыслить недавнее прошлое, рассказать о людях, с которыми сталкивала судьба. А рассказчик Александр Городницкий великолепный, его неожиданный юмор, легкая ирония, умение подмечать детали, тонкое поэтическое восприятие окружающего делают «маленькое чудо»: мы как бы переносимся то на палубу «Крузенштерна», то на поляну Грушинского фестиваля авторской песни, оказываемся в одной компании с Юрием Визбором или Владимиром Высоцким, Натаном Эйдельманом или Давидом Самойловым.Пересказать книгу нельзя — прочитайте ее сами, и перед вами совершенно по-новому откроется человек, чьи песни знакомы с детства.Книга иллюстрирована фотографиями.

Александр Моисеевич Городницкий

Биографии и Мемуары / Документальное