Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

14 марта. Воронеж — Москва

А.П. Соловкина — О. Бессарабовой

Оля, дорогая ты моя деточка! Спрашиваешь — кто мы? Республиканцы или еще кто? Иван Васильевич ярый республиканец. Мы от него не отстаем, но с более неопределенными мыслями. Уж очень что-то Русь-матушка захлебнулась своей свободой. Толкуют у нас ее и вкривь, и вкось, как кому Бог на душу положит. Тревожно что-то на душе. Газеты же меня положительно приводят в бешенство. Ну что, скажи, пожалуйста, так безумно и не вовремя долго возиться с этим Распутиным? «Раннее Утро» (мы его ухитрились выписать на 3 месяца с 1-го марта) даже оповещает, что «Темные силы», т. е. жизнь Распутина, запечатлены на экране[273].

Что это, Оля, психоз, что ли, или опять злостное издевательство над русским людом, или уж я не знаю, что.

18 марта. Воронеж — Москва

А.П. Соловкина — О. Бессарабовой

Не могу, родная моя, оставить тебя и сегодня без вести. По правде, говоря, не могла все время писать, потому что душа какая-то израненная. В одно и то же время клики: «Свобода народа», с расцветшими (красными бантами) петлицами — это 15 марта, и призраки выползающего дракона — беспорядка изо всех прорех не созревшего для этой свободы люда. Я уж и в «Ампир» бросилась Холодную с Полонским доглядеть и вернулась оттуда в таком нервном напряжении, что просто беда. Показывали «У камина»[274]. Анонсировали его ровнешенько два месяца. Воронежская публика, как стая голодных волков, бросилась на это зрелище, благо, подвизались три звезды: Полонский, Холодная и Максимов. Входящая и выходящая публика столпилась у выхода в какую-то зыбкую глыбу, и дошло до окриков из уст одной бабы — истерического глота:

— Вот вам ваша свобода! Не дадут людям пройти! Воровство везде поднялось, страсть что такое!

Дома я накинулась на нашего офицера. Ведь никто не хочет, мол, принять участие в водворении порядка, хотя бы офицеры, прущие в этой же толпе, догадались хоть цепь устроить. Коля на меня сорвался прямо-таки наскоком:

— Что это вы выдумали, чтобы офицеры вам порядки наводили? Что же сама публика-то не навела его? Офицерам впору дисциплину удержать в войске, а они — порядок!

Я замолчала и подивилась, что это наш прапор озверел. Ведь он прослушал, что офицеры наступали на «крепость» в рядах публики. Я им командование в руки, а он — караул: в войске дисциплина ускользает. Поняли люди друг друга. Поистине — революция.

15-е марта я просидела дома: детвора удрала «ура кричать». Мы с учениками начали заниматься. Вдруг мимо нас что-то уж очень весело поезд попыхивает. Бросились к окну, и я едва не разревелась от какого-то громадного душевного наплыва, подъема, окрыления: на паровозе впереди два громадных настобурченных красных флага, точно два громадных крыла. Это был поезд рабочих из Отрожек. Народу в вагонах уйма. Лица у всех восторженные. Господи, как преображает лица людей духовный подъем! И положительно все расцвечены красными бантами, 2–3 вагона средних полны людей с обнаженными головами, уж, видимо, и шапки помешали — все давит, в пору из себя выскочить и испариться. Я была близка к истерике, радостной, чрезмерно радостной. Мальчики сорвались. Володя дорогой шинель надевал. Всева с красным бантом ушел и пришел в 10 часов вечера: заделался сборщиком с кружкой. Собирали на памятник «Жертвам Революции». Ведь он у нас и в числе милиционеров побывал! Иван Васильевич бурчит, что мое воспитание вконец испортило детей.

— Уж ко всякой бочке гвоздем, всякую дыру стараются собой заткнуть. — У нас грызня по-прежнему гражданствует. Теперь что-то по-новому. Видно, революция и тут подшучивает.

Иван Васильевич ругательски ругается, а мы хором откусываемся. Как бы у нас в доме не столкнулась революция с контрреволюцией, боюсь, и насторожилась.

Что-то, Оля, родная моя, принесет нам каждый будущий день нового существования государства. Делается стыдно за себя, что сидишь, как таракан, в щели, и не участвуешь ни в каком общественном деле. Теперь как-то грешно по углам засиживаться.

Что с тобой, моя дорогая, почему ты висишь на ниточке? Что за причина? Напиши, голубка, тебе и мне легче будет. Как идет подготовка к экзаменам? И какие будешь держать? Какова твоя работа в Архиве? Что делаешь?

Нет, не могу, Лисик, чтобы не описать тебе впечатления, какое произвело возвращение сборщика на «Памятник жертвам Революции» на Ивана Васильевича.

— Смотрю я, — говорит Иван Васильевич (была у Полянских), — лезет в дверь черт — не черт! В меховой шапке, утыканной красными значками. Поперек груди красная полоса, с красной большой трубой, и в руках ящик и бомба! Если бы у меня в руках был револьвер, то я стрелял бы!