Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Сидящие (Аня Полиевктова, несмотря на лучезарную ее классическую итальянскую красоту блондинки);

Стоящие (в поле, в церкви), (Таня Галицкая);

Стоячие, как застывшая жидкость на тарелке или в пруду (Оля Ильинская);

Стремительно бегущие (Нина Бальмонт);

Мерцающие (Маша Полиевктова) и являющиеся, бодающиеся, нюхающие, говорящие, поющие, слушающие, уходящие и другие.

Эти определения пришли в голову Вавочке как раз во время прений, и она половину не слышала, что говорилось, вообще была как-то рассеяна. Я сказала, что люди разные сделаны, как будто из разного материала: есть люди из дерева, из слоновой кости, воска, глины, чернозема, мрамора, резины, ваты, папье-маше, из бархата, шелка, из каши, жемчуга, золота и серебра, из снега, огня, воды, булыжника и т. д.

Мы с Вавочкой увлекались определением многих знакомых таким образом — определяли души людей цветом: синяя, красная, розовая, золотая, белая, черная, серая, пестрая, радужная, клетчатая и т. д. Есть и полосатые, и с крапинками, и цветочками, и с черными, кровавыми и сальными пятнами.

Людей можно определить и линиями — графически, и формой, и звуком, и художественными образами картин, стихов, мелодий и прочее.

Я рассказала, что это увлекало меня в гимназии, и мы опять увлеклись этой игрой. Так Вавочка и не вернулась больше к рассказу о собрании нашего кружка.

1 апреля

В Страстной четверг с Шурочкой и Филиппом Александровичем были в Храме Христа Спасителя, на чтении 12 Евангелий на разных языках. Это было красиво и великолепно как зрелище. Мы взяли с собой текст службы и следили по нему за богослужением. Каждое слово оживало. Никогда еще в жизни я не слышала так этих знакомых слов — беспреградно, всем существом. Как глубоко удивляют меня изыскания о том, был или не был Христос, как историческое лицо, и какого Он «естества» был. Если Его и не было, то его очень хорошо придумали и примечтали, значит, человечеству глубоко понадобился такой образ — величайший, высокого света, чистоты и славы. Я не знаю более прекрасного образа, человечество вложило в него (или узнало в нем) все лучшее в мире, на свете. Митра, митраизм[279] — одни и те же символы, что и в христианстве? Тем лучше, значит, эти символы нужны человечеству. Мне скучно и не нужно как-то слушать умствования об этом, обо всем было.

Не было. Если не было, все равно надо было бы придумать.

Страстная пятница. 5 часов утра. В Храме Христа Спасителя была с Шурой, Сашей, Елизаветой Михайловной и Вавочкой. Сережа Предтеченский собрался и пошел было с нами, но с полдороги вдруг ушел от нас. Что-то он все нервничает.

Слушала феерически обставленные чтения о Христе и о душе христианской и поразительно поэтический и глубокий «Плач Богоматери». От глубины, красоты, правды образов ощутила весь мир — есть! И то, что вне мира — есть! Верую, Господи! Не помешала мне и феерия зрелища в храме. Дьякини, или кто там, вопили голосами невероятно и неправдоподобно. Зачем это? Ужасно мешали, читали бы просто и лучше бы слушали, что читают. Поразительная сила и красота образов.

Выходя из Храма, увидела утреннюю зарю и Москву, всю озаренную. Это поразило меня как чудесное явление. Посадила Вавочку на извозчика, чтобы она доехала домой спокойно. За ее санями всю дорогу почему-то бежала неоседланная очень красивая лошадь. Извозчик хотел отвести ее в милицию. Она взвилась на дыбы и «исчезла, как выдумка Гофмана». Вавочка испугалась ее.

У заутрени были в Храме Христа Спасителя над Москвой-рекой. Долго слушали колокольный звон и смотрели на освещенную Москву.

1 апреля <продолжение>

Вчера были чудесные сумерки. В кабинете Филиппа Александровича на диване у стены с картинами Константинова «Рай» — Шурочка, Елизавета Михайловна, Сережа Предтеченский и я. Говорили, как можно говорить только в сумерки: без лампы, особенными голосами, о метелях, о море, о волнах в поле, о религии, язычестве, о христианстве. Ждали ночи — идти в церковь. Елизавета Михайловна ушла. Телефон часто отзывал Шурочку. Сережа тихонечко сидел, не шевелился:

— В сумерках руки светятся. Слышите?

— Благовест?

— Да. А ведь и правда в сумерках руки светятся, я удивилась, когда Сережа указал на это.

Шура потом сказала, что он буркнул ей: «Запутался я, не разберу».

Мне кажется, что он влюблен в Шуру. А может быть, вообще как-то задет и встревожен женственностью, молодостью (своей) — вообще, а не кем-то особенно (если так может быть).

Мне он как-то сказал:

— Смотрю, вы каждый раз другая. Прошлый раз вы были совсем другая. Как хорошо к вам идет ваше имя — Олечка. Именно О-леч-ка — это очень хорошо.

От Сережи я первый раз от постороннего лица услышала вопрос обо мне и Николае Григорьевиче, то есть он спросил о степени родства и оборвал вопрос на полуслове. Я сказала:

— Троюродный племянник мужа сестры моего отчима, но это неважно, Николай Григорьевич все равно, что моя рука, я его не отделяю от всего, что было в моем детстве.

4 апреля