Мартовскіе дни 1917 года

Нт, кажется, мемуариста из числа видных военных, который не помянул бы дурным словом "недоброй памяти" (слова Алексева на Гос. Сов.) Поливанонскую Комиссію и ея дятельность. Она содйствовала разложенію арміи своим потворством демагогіи людей, которые или не понимали "психологію арміи" или сознательно стремились к ея уничтоженію. Она шла на поводу совтских демагогов. Она "холопски" ухаживала за солдатами, по выраженію дневника Куропаткина. Однако, в оцнку ею разработанных мропріятій по "демократизаціи арміи", осуществленіе которых началось в министерство Гучкова, привносится слишком много из позднйших переживаній и многое из того, что было, ршительно забывается. Касаясь мартовскаго періода революціи, приходится внести много поправок к утвержденіям мемуаристов и историков — о "пресловутой комиссіи" Поливанова и о "нелпых реформах" Гучкова (Керенскій в "Дл Корнилова"). Надо прежде всего отказаться от тенденціи, к которой излишне склонен Деникин, всх сторонников демократизаціи арміи относить к числу демагогов и оппортунистов[410]. Возражая на посмертныя воспоминанія Гучкова, Деникин особенно определенно высказался: в арміи были "люди долга и приспшники революціи" — сам Гучков дал повод для такого высказыванія, характеризуя генералов, пытавшихся итти с правительством, "революціонными карьеристами".

Психологія отношенія к революціонным событіям боле сложна, чм это хотят изобразить пуристы мысли. Она не может быть разложена в отношеніи военных по элементарному масштабу монархических симпатій Шульгина: на "лучших"', которые гибнут, и "худших", которые приспособляются. Можно преклониться перед людьми, гибнущими за свои идеи, хотя бы и чуждыя эпох; можно с уваженіем отнестись к цльности натуры гр. Келлера, не пріявшаго революціи и ушедшаго в отставку; можно проникнуться величайшей симпатіей к прямолинейности людей, не способных итти на компромиссы — к таким, несомннно, принадлежал один из наиболе грозных, ярких и послдовательных обличителей "демагогов" и "оппортунистов" ген. Деникин. Но сочувственная персональная оцнка далеко не равнозначуща признанію объективнаго факта цлесообразности поведенія тх, которые во имя "долга" безнадежно оставались на старом берегу. Ген. Деникин лично к числу таковых, конечно, не относится. "Да, революціи отмнить нельзя было" — пишет он в своих "Очерках". "Я скажу боле: то многочисленное русское офицерство, с которым я был единомышлен, и не хотло отмны революціи. Оно желало, просто требовало одного: прекратить, революціовизированіе арміи сверху. Другого совта никто из нас дать не мог".

Здсь нкоторая невольная игра словами, ибо "революція" неизбжно требовала и "революціонизированія арміи" — именно "сверху". Без этого темный, некультурный народ стал бы, несомннно, добычей демагогіи, но демагогіи уже правой. Тот, кто хотл избжать кровавой реставраціи, тот, кто считал происшедшій переворот исторической необходимостью, должен был "революціонизировать" народ. И каждый приказ высшаго начальства, говорившій в т дни о свобод, о задачах и цлях новаго политическаго строя, фактически революціонизировал армію. Ген. Деникин, как и вся либеральная (или врне консервативно—либеральная) общественность, под революціей понимал лишь политическій переворот. В дйствительности, как не раз уже подчеркивалось выше, происходило нчто боле глубокое, захватившее вс стороны соціальнаго и культурнаго быта народа. С этим нельзя было не считаться, и это должно было опредлять линію поведенія всякаго сознательнаго русскаго гражданина, способнаго свои соціальныя или иныя привилегіи принести в жертву интересам Россіи и народа. Чувство отвтственности — ея, к сожалнію, было, дйствительно, слишком мало — должно было заставить и революціонную идеологію в точном смысл слова приспособляться к реальным національным и государственным интересам. Имются предлы осуществимаго для каждаго отрзка времени. Они опредляются потребностями и сознаніем народа. Когда искусственное "революціонизированіе сверху" не считается с этим сознаніем, оно становится своего рода общественным преступленіем.