Мартовскіе дни 1917 года

Чернов длает поправку (то же утвержденіе найдем мы и в воспоминаніях Гучкова): войсковую часть можно было отыскать на фронт, но посылка ея не достигла бы цли, ибо войска, приходившія в Петербург, переходили на сторону народа. Но это только предположеніе, весьма вроятное в создавшейся обстановк, но все-таки фактически неврное, вопреки установившейся версіи, даже в отношеніи того немногочисленнаго отряда, который дошел до Царскаго Села во глав с ген. Ивановым к вечеру 1 марта[9]. Большевицкіе историки желают доказать, что "демократія", из которой они себя выдляют, отступила на вторыя позиціи не из страха возможности разгрома революціи, а в силу паники перед стихійной революціонностью масс: в первые дни — вспоминает большевизанствующій с.-р. Мстиславскій — "до гадливости" чувствовалось, как "верховники" из Исп. Ком. боялись толпы[10]. Безспорно, страх перед неорганизованной стихіей должен был охватывать людей, хоть сколько-нибудь отвтственных за свои дйствія и не принадлежавших к лагерю безоговорочных "пораженцев", ибо неорганизованная стихія, безголовая революція, легко могла перейти в анархію, которая не только увеличила бы силу сопротивленія режима, но и неизбжно порождала бы контр-революціонное движеніе страны во имя сохраненія государственности и во избжаніе разгрома на вншнем фронт»

Керенскій, быть может, нсколько преувеличивая свои личныя ощущенія первых дней революціи, объективно прав, указывая, что никто не ожидал произошедшаго хаоса, и у всх была только одна мысль, как спасти страну от быстро наступающей анархіи. Элементарный здравый смысл заставлял демократію привтствовать ршеніе Временнаго Комитета взять на себя отвтственную роль в происходивших событіях и придать стихійному движенію характер "революціи", ибо исторія устанавливала и другой "соціологическій закон", в свое время в таких словах формулированный никм иным, как Лениным: "для наступленія революціи недостаточно, чтобы "низы не хотли", требуется, чтобы и "верхи не могли" жить по старому, т. е. "революціонное опьянніе", как выразился Витте в воспоминаніях, должно охватить и командующій класс. Витте довольно цинично называл это "умственной чесоткой" и либеральным "ожирніем" интеллигентной части общества, доказывая, что "революціонное опьянніе" вызывает отнюдь не "голод, холод, нищета", которыми сопровождается жизнь 100 милліоннаго непривилегированнаго русскаго народа. В одном старый бюрократ был прав: "главным диктатором" революціи не является "голодный желудок" — этот традиціонный предразсудок, как нежизненный постулат, пора давно отбросить. Голод порождает лишь бунт, которому, дйствительно, обычно уготован один конец: "самоистребленіе". Алданов справедливо замтил, что о "продовольственных затрудненіях" в Петербург, в качеств "причин революціи" историку посл 1920 г. писать "будет неловко".

Мотив этот выдвигался экономистами в начал революціи (напр., доклад Громана в Исп. Ком. 16 марта); в позднйшей литератур, пожалуй, один только Чернов все еще поддерживает версію, что на улицу рабочих вывел "Царь-Голод", — впрочем весьма относительный: сообщеніе градоначальника командующему войсками 23 февраля считало причиной безпорядков еще только слух, что будут отпускать 1 ф. хлба взрослому и полфунта на малолтних.

Ленин, который все всегда знал заране на девять десятых, утверждал посл революціи, еще в дни пребыванія за границей, что буржуазія нужна была лишь для того, чтобы "революція побдила в 8 дней"[11].

Мемуаристы противоположнаго лагеря с той же убдительностью доказывают легкую возможность разгрома революціи при наличности нкоторых условій, в дйствительности по тм или другим причинам не оказалось. "Революція побдила в 8 дней" потому, что страна как бы слилась в едином порыв и общности настроеній, — столичный бунт превратился во "всенародное движеніе", показавшее, что старый порядок был уже для Россіи политическим анахронизмом и тогда (посл завершенія переворота) в стихійности революціи начали усматривать гарантіи незыблемой ея прочности (рчь Гучкова 8 марта у промышленников).