Маруся Климова

так много разных писателей, каждый из которых по-своему заблуждался. Далеко

ведь не все из них были так умны, как я! Наверное, более правильно было бы

назвать мою книгу «История одного заблуждения»… Ну да ладно, из песни слова

не выкинешь!

И потом, это только всех окончательно запутает. А в этом мире и без того

полно всякой путаницы. Так зачем ее множить?! Нет уж, пусть будет

«литература»! Все просто и понятно!

На самом деле, меня не столько занимает смерть литературы, сколько

история ее деградации! Мне кажется, где-то в начале ХХ века русская литература

как-то незаметно скатилась сразу на несколько ступенек вниз. О Брюсове я уже

писала, но все-таки он был фигурой слишком второстепенной и незначительной, чтобы всерьез говорить о каком-то его фатальном влиянии на весь дальнейший

ход событий. Гораздо более роковой фигурой для русской литературы оказался, по-моему, Андрей Белый.

Правда, поначалу меня больше всего занимали отношения Блока, Белого и

Любови Дмитриевны Менделеевой. Чем больше я думала об этих отношениях, тем больше мне начинало казаться, что два друга просто утонченно издевались

над бедной женщиной и таким образом развлекались. Вполне вероятно, что так

оно и было в действительности. Она металась от Блока к Белому и обратно, а они

молча наблюдали за ее метаниями, даже не перемигиваясь, а просто

многозначительно глядя друг на друга. Возможно, в этом тоже был свой смысл, даже почти наверняка, и сама Любовь Дмитриевна тоже ловила кайф, ведь

каждый получает удовольствие, как может. Долгое время я вообще имела о

творчестве Белого весьма смутное представление, меня интересовали только его

отношения с Блоком и его женой. Зато потом как-то прочитала все сразу – и

«Петербург», и «Серебряного голубя», и «Котика Летаева» – все, что только

попалось под руку. Когда читала, казалось забавным, а стоило мне закрыть книгу

– и все испарялось, исчезало, оставалось чуть теплое легкое ощущение, как от

слабо подогретого чая. Как иногда дребезжит, постукивает плотно закрытая

стеклянная дверца в буфете, в ритм проходящим мимо внизу трамваям и

машинам, а сразу непонятно, что это за мелкий стук, дробь какая-то; начинаешь

думать или представлять, что это так сердце у тебя колотится, подумаешь, подумаешь и до того довоображаешься, что оно и вправду заколотится, а ведь

всего-то нужно встать и приоткрыть эту дверцу, чтобы она не соприкасалась с

другой и не стукалась об нее.

Недавно я смотрела какой-то триллер, то ли американский, то ли канадский.

Там маньяк, поначалу скрытый, никому не ведомый до поры до времени, рисует

на клочках бумаги все одно и то же чахлое деревце, склонившееся под порывами

сильного ветра. И вот когда положительный, то есть страдательный герой

попадает случайно в неизвестный загадочный дом, он видит в окно какое-то

88

чахлое деревце, согнувшееся под ветром, эта картина напоминает ему нечто, что

он недавно видел, и таким образом он догадывается, что попал в дом того самого

персонажа, который вполне может быть искомым маньяком. Вот и Белый всегда

напоминал мне что-то, что я вроде бы уже когда-то видела, или кого-то, кого я

вроде бы уже когда-то встречала -- человек с лысой головой и вытаращенными

бесцветными глазами. Такое же ощущение оставляют и его книги: как будто что-

то где-то уже читал: у Гоголя, Достоевского, Лескова, -- но что именно, сразу не

скажешь. Кстати, у Блока на одной фотографии примерно 1920-го года, очень

похожее лицо – такие же лукаво вытаращенные бесцветные глаза и кривая

ухмылка. А на остальных фотографиях он на Белого совершенно не похож. Но, должно быть, какая-то внутренняя общность все равно присутствовала, и вот

выплыла наружу на одной фотографии.

Но это все ощущения. А если вдуматься, то Белый, по сути дела, разрушил

русский роман, и в первую очередь, конечно, «Петербургом». Кажется, какой-то

издатель (уже не помню кто) поначалу даже отказался его печатать. Разразился

скандал, роман напечатали, а издатель-то, в сущности, был прав. Сейчас это как-

то особенно отчетливо видно, с дистанции времени. Белый превратил роман в

груду мусора, в кучу осколков, которые переливаются в лучах заходящего

солнца. Отсюда и эти ощущения: что-то от Гоголя, что-то от Достоевского, --

ничего своего, какие-то разрозненные ассоциации. Такое впечатление, что и

сегодня большинство писателей так и снуют вокруг этой груды осколков, перебирая их и перекладывая в свои маленькие кучки, совсем как бомжи вокруг

помойки, куда состоятельный хозяин только что выбросил разлетевшееся на

куски старинное зеркало в дорогой оправе… Вот это уже совсем новый образ

писателя, не то, что у Вячеслава Иванова!

Андрей Белый разрушил роман… Это утверждение вовсе не кажется мне

преувеличением или даже метафорой. «Петербург» – это нагромождение

бессвязных ассоциаций, скрытых и явных цитат, позаимствованных из русской