Маски Пиковой дамы

Дальнейшие события поэмы открывают именно лицемерие вельможи. Он нашел закон о смертной казни за прелюбодеяние и решил ввести его в действие: «Роптали вообще, смеялась молодежь». Очень похоже на русское общество 1830-х годов. Вновь, как в «Графе Нулине», близость с женщиной тождественна покушению на власть. Незаконная же, внебрачная связь — попытка достигнуть ее путем переворота.

В руки Анджело попадается праздный гуляка Клавдио, чья сестра, монахиня Изабела, просит за него. Соблазнившись красотой девушки, Анджело обещает простить ее брата, если она согласится на близость с ним. Но не исполняет обещания — требует отсечь Клавдио голову. Таким образом, сам судья оказывается дважды виновен.

Узнав о случившемся, старый Дук возвращается в город и приказывает остановить казнь. Теперь он должен покарать Анджело. Но за последнего просят Изабела и Марьяна, давно оставленная супруга вельможи. «И Дук его простил».

Марьяна любила мужа, в то время как он увлекся другой — Изабелой. В этой зарисовке заметны подозрения Пушкина в ухаживаниях царя за Натальей Николаевной. Бартенев записал: «Сам Пушкин говорил Нащокину, что царь, как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по несколько раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены»[510]. Картинка «офицеришки» под окном воспроизведена в «Пиковой даме», где Германн неделю гулял возле дома старой графини, прежде чем Лизавета Ивановна «ему улыбнулась».

Оставленная супруга Анджело молит Изабелу просить Дука за жизнь обманувшего ее вельможи. Так девушка два раза призывает к милосердию. Сначала неумолимого вельможу, потом истинного государя. Первый пытается ее обольстить и обмануть, не даровав жизнь брата. Второй — как и положено настоящему монарху — прощает. Тот факт, что Изабела — монахиня, усиливает христианскую направленность ее просьб и отягчает преступление Анджело. Интересно описание милости, вложенное в уста девушки:

«Поверь мне, — говорит, — ни царская корона,
Ни меч наместника, ни бархат судии,
Ни полководца жезл — все почести сии —
Земных властителей ничто не украшает,
Как милосердие…»

Дальше Изабела допускает предположение:

«…Когда б во власть твою мой брат был облечен,
А ты был Клавдио, ты мог бы пасть, как он,
Но брат бы не был строг, как ты».

Снова многозначная игра со словом «брат». Если бы восставшие победили, судьба императора была бы ужасна: «ты мог бы пасть, как он». В ночь на 14 декабря молодой царь сказал жене: «Обещай, если завтра придется умереть, то умереть с честью». «Братья» бы не были строги к проигравшим? Следствие показало обратную картину. Когда вдовствующая императрица Мария Федоровна узнала о замыслах против августейшей семьи, она писала в дневнике: «Великий Боже, какие люди! <…> Кровь полилась бы ручьями!»[511]

Через сто лет реки выйдут из берегов. Еще в 1802 году шестилетний великий князь Николай сказал своему преподавателю французского: «Король Людовик XVI не выполнил своего долга и был наказан за это. Быть слабым не значит быть милостивым. Государь не имеет права прощать врагам государства. Людовик XVI имел дело с настоящим заговором, прикрывшимся ложным именем свободы; не щадя заговорщиков, он пощадил бы свой народ, предохранив его от многих несчастий»[512]. Конечно, ребенок не мог так правильно и гладко выразить своих убеждений. Но мысль ясна: не исполнил долга, не пощадил народ…

Но, по Пушкину, прощение превыше несчастий, которые могут обрушиться на целый народ. Если им попущено быть, их не миновать. А душе прощающего легче спастись — она будет прощена на суде. «Какой мерой мерите, такой и вам отмерено будет» (Мф. 7:2).

Важна оговорка — Анджело занял место Дука только на время. Чтобы подтянуть заржавевшие пружины государства. Мысль о том, что Дук, а с ним и старые, более гуманные порядки должны вернуться, стала укореняться в образованной среде после подавления Польского восстания, доказательством чего и стала поэма «Анджело». А в 1836 году послужит гоголевский «Ревизор» с симптоматичным рассуждением Хлестакова: «…директор уехал, куды уехал, неизвестно»^{25}. Все это неявно свидетельствовало о провоцировании общественного мнения внутри России.

При этом использовалась хорошо известная в Европе мифологема о царе-страннике, скрытом государе, которая, будучи сама по себе очень старой, применялась в Новое время к образу Петра I. Карамзин в 1790 году в революционном Париже видел оперу Андре Гретри «Петр Великий» и сам перевел куплеты из нее: