Маски Пиковой дамы

Вот мы и подошли к письмам, воспоминание о которых похоронено на дне третьей главы «Пиковой дамы». Самих текстов Пушкин, конечно, не читал. Но о факте их существования мог знать. При дворе ходили о покойной Елизавете самые неблагоприятные слухи.

Так, княгиня Мария Александровна Гагарина в 1829 году записала туманную историю, «которая подтверждает, насколько эта женщина была хитроумной». Воспылав сильной страстью к очередному любовнику «и не видя никогда недостатка в ответной взаимности», Елизавета Алексеевна превратила апартаменты сестры «в храм Изиды», где встречалась с избранником. Принцесса Амалия, «не имея больше сил сносить распутство сестры», решила уехать. Императрица ударилась в рыдания. Александр I «видит, насколько история банальна, и спрашивает, оставила ли эта страсть заметные следы». То ест не брюхата ли она? Потом «смеется от души и советует императрице поразмыслить обо всем в более спокойном состоянии». Елизавета Алексеевна поплакала, утешилась и вернулась к императору: «любовь разгорелась так, что не возникало желания покидать друг друга»[283].

Вот как говорили в свете уже через три года после кончины Психеи, которую прежде именовали «ангелом» и «святой». Такого сорта салонные пересуды часто оказывались на кончике пера Пушкина. Многое и в том же ключе рассказывала ему Смирнова-Россет. Тем не менее в истории из «Пиковой дамы» видны точные попадания, как если бы поэт прочел то, что знала Александра Федоровна.

Охотников тайно бывал в покоях императрицы во дворце. Сам намек сохранился в приглашении Лизаветы Ивановны Германну: «Вот вам случай увидеть меня наедине…» Александра Федоровна пометила: «Он надеется на то, что не будет светить луна: только в сумерки он мог бы отважиться…» В повести: «Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светили тускло; улицы были пусты». У Александры Федоровны: «Некая дама была их посредницей и доставляла им обоим письма». У Пушкина письмо передает «молоденькая быстроглазая мамзель… из модной лавки».

Как письма все-таки попали к августейшей родне? О них и о мемуарах было известно Карамзину, который сам перед смертью поведал это Александру Николаевичу Голицыну, старому другу императора Александра I. Россыпь записок обнаружилась в шкафу кабинета покойной императрицы, там же лежал и портрет возлюбленного. «Я собираюсь все это сжечь… — писал Николай I матери, спрашивая ее мнения. — Находка сия меня удивила, поскольку мы полагали, что все в этом роде содержимое сего ящика, где находился известный вам дневник, постигла участь аутодафе»[284].

Значит, был еще и некий ящик. Одна из приближенных к Елизавете Алексеевне дам Юлия Даниловна Тисон уже в Белёве, где императрица скончалась на обратном пути из Таганрога в Петербург, услышала от нее приказ: «Милая Юльхен, я чувствую, что скоро умру. Если ты меня любишь, исполни мою последнюю просьбу: возьми спрячь у себя этот ящичек до моей смерти, а когда меня не станет, не показывая никому, отвези в Петербург, там у заставы к тебе подойдет человек… отдай ему ящик и не спрашивай ни о чем, он знает, что с ним делать».

Тисон так и поступила. «Юлия Даниловна всю дорогу до столицы не переставала держать около себя черного дерева ящичек. Доехав до заставы, она вышла из кареты и стала ждать барина. Но… к мадам Тисон подошел какой-то флигель-адъютант, спросил только, при ней ли ящик черного дерева, и, услышав от нее утвердительный ответ, усадил ее в карету, сел рядом с нею и отвез ее прямо в Зимний дворец. Там подал ей руку, тоже сам проводил до кабинета Николая Павловича и, впустив ее туда, затворил за ней двери. Войдя в кабинет, Юлия Даниловна увидела государя и императрицу-мать, сидевших около ярко растопленного камина». Государь сказал: «Передайте императрице Марии Федоровне шкатулку, которую покойная государыня перед смертью отдала вам спрятать».

Тисон повиновалась. Императрица-мать сняла с шеи золотой ключ, открыла им ящик «и начала поочередно вынимать из него какие-то бумаги, прочитывала каждую, передавала прочесть государю, и он, по знаку матери, кидал их в камин». Так погиб архив Елизаветы Алексеевны. Позже, уже в 1828 году, после смерти Марии Федоровны, были, по предварительному желанию самой императрицы, сожжены и ее дневники за все годы пребывания в России: она взяла с сыновей слово, что они прочтут и бросят в огонь. Исполнив волю покойной, Николай сказал: «У меня такое чувство, словно я второй раз похоронил мать»[285].

Пушкин в дневнике за 1833 год пометил: «Государыня пишет свои записки… Дойдут ли они до потомства? Елисавета Алексеевна писала свои, они были сожжены ее фрейлиною; Мария Федоровна тоже, — государь сжег их по ее приказанию. Какая потеря!»[286]

Но именно воспоминания и фрагменты дневника «Александрины» сохранились до сегодняшнего дня. Возможно, потому что когда-то она пощадила письма лично ею не любимой и дурно относившейся к ней женщины.

«Неумолимая, ты не хотела жить»