Мастерская подделок

Дэннери знакомит нас со своим племянником, служащим юридического отдела Восточных железных дорог, мальчиком, чье уродство поражает, словно великое бедствие. В нем есть что-то подозрительное, как у комика, присланного «Канатоходцами»[37], и что-то лицемерное, как в торговце предметами культа. Плюс ко всему — цветы каштана, случайно упавшие на его гладкие и жирные волосы. За десертом Сент-Бёв[38], как и всякий раз, когда подают черешню, вешает ее на уши в виде серег — старый фокус, который он демонстрирует с упорством водевильного актеришки, что повторяет один и тот же каламбур, однажды вызвавший смех. Он устраивает разнос Мюссе, упрекает его поэзию в автоматизме и штукарстве, а затем, с язвительностью евнуха, походя обругивает По, после чего нападает на Гейне во имя святых буржуазных принципов, обвиняя его в плагиате у поэтов немецкого барокко, приправленных его собственных соусом. А ведь это Гейне и По — гении, которым удалось полностью избежать филистерской ловушки! Чем больше мы слушаем и наблюдаем Сент-Бёва, тем глубже убеждаемся, что Шолль[39] был прав, утверждая, будто роман с Адель Гюго[40] был чисто платоническим и Сент-Бёв мог выступать лишь в роли чичисбея или даже patito[41]. Одним словом, супружеская измена с Сент-Бёвом — под сомнением, тогда как с Вакри[42] — вполне вероятна. Правда, женщин порой привлекает потешное уродство, если в нем есть что-то инфантильное или даже старческое. Это удовлетворяет их желание жертвовать собой, чтобы тем надежнее обладать. Истерия сиделок, ухаживающих за маразматиками и алкоголиками. Женщина прикрывается милосердием, точно паук своей паутиной — прибежищем, в котором он готовит свой клей. Прибавьте к этой коварной хитрости грубое, тупое наслаждение, что читается в глазах женщины, глядящей на ребенка: бездонный кладезь идиотизма. Да еще этот расслабленный рот, которому не хватает сил закрыться, и он так и остается блаженно приоткрытым и скалящимся. Эти зубы, которые она грозно обнажает при малейшей критике, малейшем выражении отвращения к ее погадкам. Материнство раскрывает глубинную хищность женской натуры.

Рядом с Дэннери сидит южноамериканская художница в отвратительном пунцовом платье, которое, впрочем, скрывает ее обвисшие телеса и которое сама она называет «китайской туникой». Черные как уголь глаза и волосы грязно-черного оттенка, отливающие чем-то сливовым. Ее не волнует ничего, кроме собственной персоны, и занимает лишь то впечатление, которое производит ее писклявый голос, порой переходящий в тарабарщину. Она начинает все свои фразы со слова «я» и городит, как сказал Монтень, на диво бессмысленный вздор. Отточенные со всех сторон банальности. Когда мы переходим в небольшую арабскую курилку, Дэннери говорит мне мимоходом, что она пишет картины в чистейшем парикмахерском стиле.

Вечером идем к Клэю под небом а-ля Тьеполо — обсудить печать офортов. Его рабочие говорят, что он у себя, на втором этаже. Вначале нас принимает его жена, полная его противоположность: он одутловатый, а она худосочная. Она уродлива или была бы уродлива, если бы не восхитительные глаза с разрезом до самого виска, как у гадюк или египетских фигурок, с движущимися внутри золотыми блестками. Квартира Клэя напоминает своего хозяина: логово господина Прюдома с грубой мебелью из красного дерева и бисквитными[43] слепками, повсюду — вышитые салфетки и гипюр, защищающий спинки кресел. На стенах — ни одной из тех прекрасных вещей, которые мы у него печатаем: все спрятано в картонные коробки. Мадам Клэй, заказывающая вышивки в сиротском приюте Исси-ле-Мулино, рассказывает, как заходили туда сегодня утром за покрывалом для фортепьяно. В рукодельне, где сироты работают на горожан, было две беременных девушки, двенадцати и тринадцати лет. Последняя в слезах призналась, что это сделал с ней родной отец. Затем пришла багровая от бешенства монашенка, которая заставила ее замолчать, пригрозив наказанием.

13 июня