Mater Hispania: христианство в Испании в I тысячелетии

Великий человек! Исключительный муж! Дух выдающийся, настолько преданный божественному созерцанию, что было видно, что он не хотел стяжать себе ничего от этого мира! Сколько раз, как я догадываюсь, горя божественным огнем, среди самых густых и высоких лесов, крутых холмов, возвышающихся утесов, касающихся неба, он взывал, вознося голос к Христу: «Горе мне, что странствование мое столь длительно!».[717] Сколько раз, горестно вздыхая, он восклицал: Имею желание разрешиться и быть со Христом (Флп.1:23). Сколько раз, когда внутренности его были жестоко терзаемы, он рыдал: «И как знаем, что, водворяясь в теле, я устраняюсь от Господа».[718] Между тем, он страдал от мороза, оставался в полном одиночестве, промокал от немилосердного ливня, был мучим порывами ветра, и из любви к Богу, из-за размышлений о Христе, милостью Духа Святого принимал не только терпеливо, но даже охотно и желанно и силу мороза, и пустынность уединения, и вторжение ливня, и мрачность ветра. Но поскольку город, стоящий на верху горы, не мог укрыться,[719] молва о его святости распространилась настолько, что он стал известен всем.

 Когда это дошло и до Дидимия, который тогда нес в Тирасоне свое епископское служение, он послал за ним, желая посвятить его в клирики, поскольку тот находился в его епархии. Поначалу ему казалось весьма трудным и сложным бежать и сопротивляться, и будто бы с небес перейти в мир, от едва обретенного покоя – к утомительным занятиям, и переменить созерцательную жизнь на жизнь деятельную, однако вопреки собственному желанию он вынужден был подчиниться и стал исполнять обязанности пресвитера в церкви Берсео. Тогда, оставив то, что оставляли посвященные в этот сан, как и люди в наше время, он посвятил себя священной заботе в той жизни, в которую он был вовлечен; и были ему присущи неустанные молитвы, еженедельный пост, непрестанное бодрствование, истинное понимание, твердая надежда, великое благоразумие, мягкая справедливость, безграничное терпение – в общем, коротко говоря, величайшее неутомимое воздержание от самого разного зла. Он сорвал столько цветов мудрости с невыразимых божественных лугов, что он, который едва помнил восьмого псалма,[720] своей опытностью, разумностью и остротой ума намного превосходил древних мирских философов, [оставляя их] далеко позади. И это весьма заслуженно, ведь то, что им предоставило мирское знание, ему было передано высшей благодатью по Божьей воле, так что полагаю, что и речью, и образованием он был подобен небожителям Антонию и Мартину.[721] Однако, умолчав о многом, [скажу], что среди прочих церковных занятий было у него одно пламенное стремление – как можно скорее, усердно и проворно изгнать из храма Господня нечестивую маммону. И для этого он передал сущность Христову членам Христовым, сделав церковь обильной добродетелями, а не богатствами, верой, а не доходами, христианами, а не имуществом. Он знал, что будет судим Христом не за потерю вещей, но за людей.

Из-за этого, как это принято у наихудших клириков, некоторые из них подступили к епископу с тем, что с Емилиана нужно спросить за убыток имуществу; и ругая его, сказали, что обнаружили [нанесенный] церкви ущерб: были взяты вещи, до того бывшие в целости. И тогда в предстоятеле зажглось пламя гнева и помутился он [разумом] из зависти к его добродетелям. Взглянув на божьего человека, он яростно накинулся на него, и когда он изрыгал хмель гнева (ведь дух его был пьян безумием), выдающийся божий человек, хранимый своей святостью, защищенный терпением с привычной безмятежностью оставался неподвижным. После этого, освобожденный от принятого им когда-то сана, он провел остаток жизни там, где ныне, как говорят, находится его молельня.[722]

До этого места [я рассказал] о его обращении и образе жизни, хотя те дары [божьей благодати], которые остались скрытыми (та новая борьба, которую провозгласил Господь и которая укреплена верой и истиной благодаря Павлу, учителю язычников) еще прекраснее тех, что явили себя свету благодаря многочисленным дарам добродетели; однако этих деяний столь много, что их невозможно записать. Теперь же мы проследим невзрачным слогом за тем, какими знамениями он прославился.