Матильда

Брюс отрезал третий кусок и стал жевать. С ним он разделался быстрей, чем с двумя предыдущими, тотчас схватил нож и снова вонзил в сладкую глазурь. Как ни странно, он, кажется, набирал скорость.

Матильда, восторженно глядя на Брюса, пока не замечала в нём никаких признаков недомогания. Он даже, можно сказать, теперь держался как-то уверенней.

– Он держится молодцом! – шепнула она Лаванде.

– Скоро его вырвет, – шепнула та, – ой, что будет, ужас!

Разделавшись с доброй половиной гигантского торта, Брюс Ирландер на две секунды приостановился и несколько раз глубоко вздохнул.

Таррамбахиха стояла – руки в боки – и не спускала с него глаз.

– Ну! – рыкнула она. – Чего же ты? Валяй!

Вдруг Брюс мощно рыгнул – как гром прогремел над актовым залом. Кое-кто нервно хихикнул.

– Тихо вы! – рявкнула Таррамбах.

Брюс себе отрезал новый большой кусок и стал быстро есть. Он всё ещё не унывал, он не сдавался. Нет, явно непохоже было, что сейчас он взмолится: «Не могу я, не могу больше съесть ни единой крошки! Сейчас меня стошнит!» Нет, у Брюса явно были все шансы на успех!

И какая-то перемена произошла со всеми ребятами в зале. Только что все эти двести пятьдесят человек предчувствовали неминучую беду. Они уже заранее готовились увидеть страшную сцену: несчастный Брюс, по горло сытый, убийственно объевшийся шоколадным тортом, сдаётся, молит о пощаде, а торжествующая Таррамбахиха силком пихает, пихает остатки торта в рот гибнущего ребёнка.

И – ничего подобного! Брюс Ирландер умял уже три четверти торта, но при этом сохранял отличную форму. Чувствовалось даже, что он вошёл в раж. Раз надо взять вершину – пожалуйста, он её возьмёт, он её покорит или падёт смертью храбрых! Более того, он стал обращать внимание на зрителей, он чувствовал, как они болеют за него, молча его подбадривают. Это было – вот уж поистине! – настоящее единоборство между ним и всесильной Таррамбах.

Вдруг кто-то крикнул:

– Давай, Брюс! Давай! Поднажми!

Таррамбахиха резко крутанулась на пятках, взвизгнула:

– Мол-чать!

Все напряжённо смотрели на сцену, забыв обо всём на свете, кроме этого состязания. И ужасно, ужасно хотелось криками подбодрить Брюса, только боязно было.

– По-моему, он справится, – шепнула Матильда.

– И я так считаю, – шепнула в ответ Лаванда. – Ни за что бы не поверила, что кто-то может одолеть такой колоссальный торт.

– Таррамбахиха сама не верит, – шепнула Матильда. – Посмотри на неё. Она всё краснее и краснее. Она убьёт его, если он выиграет.

Брюс сбавил темп. Да, тут не могло быть сомнений. Но он продолжал запихивать в рот ломти торта, упрямо, настойчиво, через силу, как бегун на длинную дистанцию – вот уже он завидел финишную прямую и знает, знает, что должен бежать вперёд, к победе. И наконец исчез последний кусочек. Грянуло дружное «ур-р-ра!», мальчики и девочки повскакивали со своих мест, они хлопали в ладоши и кричали: «Молодчина, Брюсик! Ты чемпион! Победа!!! Золотая медаль твоя, Брюсик!» Таррамбах так и застыла на сцене. Лошадиная физиономия директрисы приобрела цвет расплавленной лавы, глаза метали молнии. Она уставилась на Брюса Ирландера, а он – он сидел на стуле, не в силах ни слова вымолвить, ни шелохнуться. На лбу у него выступил пот, но на губах играла победная улыбка.

Вдруг Таррамбахиха наклонилась вперёд и схватила большущее фарфоровое блюдо, на котором раньше был торт. Подняла его высоко-высоко, прямо над головой Брюса, да как брякнет об пол – только мелкие осколки по всей сцене засверкали.

Но Брюс Ирландер объелся тортом до такой степени, что уже ничего не чувствовал, стал буквально как мешок мокрого цемента, и если б вы даже стукнули по нему кувалдой, он бы и то глазом не моргнул. Он только качнул головой раз, другой – и сидел себе, улыбался.

– Ах, да пошли1500 вы все к чёрту! – взвизгнула Таррамбах и промаршировала по сцене прочь, а кухарка засеменила следом.

Лаванда

На первой же неделе первой четверти, в среду, мисс Ласкин сказала классу:

– У меня для вас важное сообщение, слушайте все внимательно. И ты тоже, Матильда. Отложи на минутку книгу и послушай.

Все глаза жадно уставились на учительницу.

– У директрисы есть такой обычай, – сказала мисс Ласкин. – Каждую неделю она сама лично проводит урок. Так она поступает с каждым классом в школе, и для каждого класса у неё выделен особый день недели. Наше время – четверг, ровно в два часа, сразу же после обеда. Так что завтра, в два часа, мисс Таррамбах заменит меня на один урок. Я, конечно, тоже буду тут, но в роли молчаливого свидетеля. Всё поняли?

– Да, мисс Ласкин, – раздался дружный щебет.

– Должна вас предупредить, – прибавила мисс Ласкин, – директриса очень строга во всём. Уж позаботьтесь, чтоб у вас были чистые лица, чистые руки и чистая одежда, Говорите только тогда, когда она к вам обращается. Когда она вам задаст вопрос, встаньте, прежде чем ответить. Ни в коем случае с ней не спорьте. Не вздумайте шутить, не то она рассердится. А когда директриса сердится, тут уж берегитесь.

– Золотые ваши слова, – пробормотала Лаванда.