Матильда

Найджел ответил правильно, и Таррамбахиха опешила. Она считала, что задала ему очень каверзный вопрос, вопрос с подковыркой, и теперь ужасно злилась, что он с честью вышел из положения.

А потом Найджел сказал, глядя в стену и стоя на одной ноге:

– Мисс Ласкин нас научила, что надо слово изменить, из одного предмета сделать много, и тогда ты узнаешь, как всё это пишется: код – коды, нож – ножи, небоскрёб – небоскрёбы…

– И что, все у вас в классе знают, как пишется слово «небоскрёб»? – тихо спросила Таррамбах. Чем тише она говорила, тем сильнее стоило её опасаться, но Найджел этого не знал.

– Все, – кивнул он. – Все теперь знают, как оно пишется.

– Что за чушь! – сказала Таррамбах. – Вы ещё малы такие сложные слова учить. И ты будешь мне тут рассказывать, что все у вас в классе могут сказать, как «небоскрёб» пишется? Хватит врать-то!

– Да сами спросите кого-нибудь, – сказал Найджел, отважно идя на риск, – кого хотите спрашивайте.

Грозный, сверкающий взгляд Таррамбах прошёлся по рядам.

– Ты, – и она ткнула пальцем в маленькую и с виду глупенькую девочку по имени Пруденс. – Скажи, что на конце у слова «небоскрёб»?

Пруденс ответила правильно и без малейшей запинки.

Тут Таррамбахиха и вовсе растерялась.

– Гм! – фыркнула она. – И мисс Ласкин небось целый урок убила на то, чтоб вам вдолбить, как пишется одно-единственное слово?

– Да ничего подобного, – пропищал Найджел, кидаясь на выручку мисс Ласкин. – Это же такое правило, и, если ты его знаешь, любое слово можешь написать и никогда не ошибёшься.

– Не следует забивать головы маленьким детям своими идиотскими правилами. Они и так ещё успеют с ними намучиться, – прошипела Таррамбах. – И чтобы впредь это больше не повторялось, мисс Ласкин.

– Но им так интересно… – начала мисс Ласкин.

– И не спорьте вы со мной! – прогремела Таррамбах. – Исполняйте, что вам велено! А теперь я проверю, как вы знаете умножение на два, и посмотрю, научила ли вас мисс Ласкин хоть чему-то в этом направлении.

Таррамбах вернулась на своё место перед классом и медленно обвела своим ужасным, испепеляющим взглядом ряды крошечных учеников.

– Ты! – гаркнула она, ткнув пальцем в мальчика на первом ряду по имени Руперт. – Сколько будет дважды семь?

– Шестнадцать, – сдуру выпалил Руперт. Директриса направилась к нему, ступая тихо, осторожно, как тигрица, выследившая оленёнка. Руперт вдруг осознал, какая серьёзная ему грозит опасность, и ещё раз попытал счастья:

– Ой, что я, и вовсе не шестнадцать! Дважды семь – восемнадцать!

– Слизняк невежественный! – взревела Таррамбах. – Водоросль ты безмозглая! Хомяк пустоголовый! Неодушевлённый ты предмет! Ком грязи! – Теперь она остановилась прямо позади Руперта, резко протянула руку с теннисную ракетку величиной и – хвать его за волосы! Все, все его волосы она сгребла в кулак. А волосы у Руперта были густые, буйные, золотистые. Мама считала, что это очень красиво, и как можно реже водила его стричься. А Таррамбах терпеть не могла длинные волосы у мальчиков точно до такой же степени, как ненавидела косы у девочек, и сейчас она взялась лишний раз всем это показать. Крепко ухватив длинные золотые пряди Руперта, она воздела свою могучую, знаменитую правую руку, оторвала беспомощного мальчика от парты и очень высоко подняла.

Руперт вопил. Он корчился, извивался, сучил ногами, он визжал, как резаный поросёнок, а мисс Таррамбах орала:

– Дважды семь – четырнадцать! Дважды семь – четырнадцать! Четырнадцать! Четырнадцать! А ну повтори, тупица, не то не отпущу!

А из дальнего конца класса отчаянно кричала мисс Ласкин:

– Мисс Таррамбах! Отпустите его! Ему же больно! У него же так все волосы могут вылезти!

– И вылезут, если он не прекратит дёргаться! – фыркнула Таррамбахиха. – А ну, уймись, червяк ты извивающийся!

Да уж, это было зрелище! Гигантская директриса высоко подняла мальчика и размахивала им над головой, а мальчик вертелся, мелькал, как спортивный снаряд на конце верёвки, и визжал, как безумный.

– А ну повтори! – взвыла Таррамбахиха. – А Ну-скажи, сколько будет дважды семь! И поскорей, не то я начну дёргать тебя вверх-вниз, да так, что твои волосы уж точно все повылезут, хоть диван ими набивай! А ну, повтори за мной! Скажи – «дважды семь – четырнадцать», и я тебя отпущу!

– Д-д-дваж-ж-жды с с-семь ч-ч-чёт-ттырнадцать, – еле выговорил бедный Руперт, и Таррамбах, верная своему слову, разжала пальцы и в самом буквальном смысле его отпустила. Он был очень высоко в тот момент, когда она разжала пальцы, и потому с силой бухнулся, плюхнулся на пол и подпрыгнул, как футбольный мяч.

– Прекрати хныкать и вставай! – гаркнула Таррамбахиха.