Мэйдзин

Утром мы перебрались в гостиницу «Нарая». 11 июля, на следующий день, партия наконец-то возобновилась после почти двух недель перерыва. С тех пор мэйдзин не жаловался и полностью погрузился в игру с открытым простодушием, будто позволил другим распоряжаться своей бренной оболочкой.

Судьями были два игрока шестого дана – Онода и Ивамото. Последний прибыл в час дня 11 июля из Токио и, усевшись на стул в коридоре, любовался горами. По календарю настал конец сезона дождей. Утром впервые за долгое время показалось солнце, на мокрую землю падала тень листвы, а в фонтане веселились карпы, но все же, когда началась игра, небо заволокло тучами. Цветы в нише даже заколыхались от ветра. Кроме рева водопада в саду и бурного речного потока, издалека доносился только слабый стук – это работал каменщик. Из сада пахло тигровыми лилиями. Под стрехой то и дело порхала какая-то птичка, нарушавшая безмятежный покой в зале. В тот день сыграли шестнадцать ходов: от 12-го отложенного до 27-го хода черных.

Затем, 16 июля, после четырехдневного перерыва, игру возобновили в Хаконэ. Записывающая ходы девушка вместо темно-синего в крапинку кимоно надела белое летнее, из полотна, натертого до шелкового блеска.

Флигель, где проводилась игра, на самом деле представлял собой отдельную постройку в саду, примерно в ста метрах от самой гостиницы. Когда мы брели оттуда на обед, я обратил внимание на мэйдзина, шедшего передо мной. За воротами высился небольшой холм, и мэйдзин, сгорбившись, в одиночку взбирался по нему. Его некрупные, сцепленные за спиной руки, в которых он держал сложенный веер, покрывали мелкие, едва заметные жилки. И хотя он слегка согнул поясницу, спину и торс он держал прямо, и его ноги казались еще неустойчивей, чем обычно. Под зарослями медвежьего бамбука шла широкая дорога, и вдоль нее журчала вода в канаве. И от этой сцены – нет, только от вида мэйдзина – слезы выступили на глазах. Ведь мэйдзин, который только что покинул зал для игры и теперь брел впереди меня, был окутан совершенно неземной тихой печалью. Как будто он был последним человеком эпохи Мэйдзи.

– Ласточка, ласточка, – глухо пробормотал он под нос и остановился, взирая в небо. Перед ним стоял памятный камень с надписью: «Здесь изволил пребывать император Мэйдзи». Над камнем раскинула ветки с бутонами индийская сирень. «Нарая» издавна считалась гостиницей для благородных особ.

Шестой дан Онода почти догнал мэйдзина и теперь шел позади, словно не желал навязываться. Супруга мэйдзина вышла к каменному мостику у источника, чтобы встретить его. Днем и вечером она провожала мужа в зал, но как только он садился за доску, тихо исчезала, чтобы встретить в час обеда или после игры.

Казалось, мэйдзин утратил равновесие. Он все еще был поглощен игрой, и прямая, верхняя половина его тела до пояса оставалась там, в игральном зале, а ноги казались хрупкими. Как будто что-то возвышенное витало в пустоте, и мэйдзин все еще сидел за доской. Все это чем-то напоминало послевкусие.

– Ласточка, ласточка.

Хриплый голос мэйдзина как будто застрял в горле – может, поэтому я заметил, что он все еще не вернулся в обычное состояние. Такое часто случалось со старым мэйдзином. И именно это и тревожило, и будило во мне нежность по отношению к нему.

15

21 июля, на третий игровой день в Хаконэ, супруга мэйдзина впервые пожаловалась на его самочувствие.

– Он сказал, что ему больно вот здесь, – и она слегка похлопала себя по груди. Такие боли стали беспокоить мэйдзина с весны.

Кроме того, она сказала, что у мэйдзина пропал аппетит – вчера он не завтракал, а на обед съел только тонкий тост и запил его стаканом молока.

В тот день я увидел, как подергиваются впалые щеки мэйдзина над выступающим подбородком, но подумал, что это усталость от жары.

Дождь лил и после окончания сезона, лето припозднилось, и только 20 июля, в день начала доё[43], резко наступила жара. На следующий, знойный день гору Мёдзё-гатакэ окутал плотный туман, и над тигровыми лилиями на краю веранды порхали черные бабочки. На стебле распустилось десятка полтора цветков. Даже вороны громко каркали в саду. Все, вплоть до девушки, которая записывала ходы, ходили с веерами. Это был первый по-настоящему жаркий день за все время.

– Жарко-то как, – сказал седьмой дан Отакэ, промакивая лоб японским полотенцем. Он обтер волосы и выжал пот. – Партия в такой зной… Да еще и на горе Хаконэ… «Хаконэ, Хаконэ, круче нет горы…»[44]

59-й ход черных вместе с обедом занял 3 часа и 35 минут.

Мэйдзин, отведя правую руку назад, положил на подставку левую, в которой держал веер, и, обмахиваясь, иногда бросал взгляды в сад. Кажется, ему было легко и свежо. Физическое напряжение седьмого дана ощущал и я, но от мэйдзина исходила совершенно спокойная и тихая сила, и ее средоточие было где-то вдалеке.

Однако на лице мэйдзина выступал маслянистый пот. Он внезапно обхватил щеки и произнес:

– В Токио, должно быть, еще жарче, – и на миг он замер с наивно открытым ртом, как будто думал о какой-то другой и далекой жаре.