Меланхолия

Лявон прошел в соседнюю комнату. Там стояло лишь несколько убогих кресел, а у входа в зал толпились моло­дые ребята. Они курили и смотрели в зал, а дым пускали, повернувшись в эту пустую комнату.

Лявон подошел к ним и услышал, что они говорят по-русски. «Вот тебе и встреча с белорусами»,— подумал он.

В небольшом зале парни и девчата танцевали вальс. За роялем сидела какая-то пани, рядом на скрипке пи­ликал молодой музыкант, видно, ученик из какой-нибудь школы или студент.

Танцевали бурно и весело. Всех водил за собой сухо­щавый белобрысый мужчина, еще довольно молодой, как и все здесь, но уже с лысинкой. Это был франт в кургузом пиджачке и при манишке. Мило улыбнувшись и притопнув ногой, он кричал: «Агош!» или «Адруа!» — и тащил своих послушных танцоров то направо, то налево.

Наконец все фигуры были окончены, люди устали, рояль и скрипка умолкли. Молодежь загомонила, одни присажи­вались в углу, вытирая потные лица, другие шли в соседнюю комнату и на балкончик.

Мимо Лявона проходили девушки в каких-то необычных костюмах и говорили по-польски.

Лявон отошел в сторонку. Там стоял парень, с виду чело­век простой, и Лявон спросил у него:

— Что это за костюмы на некоторых девушках?

— Вы, наверное, здесь впервые? — ответил парень по-белорусски.— Это белорусские костюмы.

— Никогда не подумал бы, что белорусские,— удивился Лявон.— У нас на Могилевщине девчата совсем не так одеваются...

— Ну, так какая там у вас Беларусь! Там чистых бело­русов уже нет.

— А почему эти паненки говорят по-польски, если они у вас такие чистые белоруски? — невольно поинтересовался Лявон.

— Какие они там белоруски... Приходят сюда потанце­вать.

— А ребята-белорусы есть? — продолжал расспраши­вать Лявон.

— Несколько человек есть... Вот те, что возле дверей, белорусы

— Эти? Да ведь они, я слышал, говорят, кажется, по-русски?

— Немного по-русски, немного по-белорусски. Здесь все так говорят.

— А из «Нашай нівы» кто-нибудь здесь есть? — спросил Лявон,

— Нет, они сюда редко заходят. А если вы так ин­тересуетесь — посмотрите: вон белорусский поэт, Булгак...

— Что-то я не слышал о таком,— сказал Лявон.

— Он пишет под псевдонимом Трофим Стальной. Вроде бы неплохие стишки...

— Так это Трофим Стальной! — воскликнул Лявон и тут же вспомнил несколько стихотворений, подписанных этим именем. А сам подумал: «Ну и стальной!»

— Его, видите ли, затирают в «Нашай ніве», поэтому он и печатается больше в русских и польских газетах.

— Видно,— пробормотал Лявон и умолк, погруженным в невеселые мысли.

Опять пошли танцы, опять сладким голосом выкрикивал Трофим Стальной свои «агош» и «адруа», опять время от времени та или иная барышня произносила какое-нибудь белорусское слово с особым, для смеха, ударением.

Лявон вышел на балкончик и грустил там один, иногда невольно шепча сам себе: «И это наша культурная среда... Та самая среда, о которой мы столько мечтали в своей глу­хой школе, в своем глухом белорусском уголке!.. Где же она, та «агромністая такая грамада», где она, эта сознатель­ная молодежь, где же они, эти вожди?»

Отчаяние охватило его. Ему теперь казалось, что бело­русское возрождение не имеет под собой никакой почвы, что в «Нашай ніве» сидят слепые люди, оторванные от жизни, что ничего из этого белорусского языка не будет и быть не может...

Снова вернулся в зал. С угрюмым, суровым видом стоял в углу и смотрел, как беззаботно танцуют веселые люди, эти совсем чужие ему люди...

«Пожалуй, это самый тяжелый вечер в моей жизни»,— подумал он и даже на сердце стало холодно от страшной тяжести. Потеряв всякое желание жить, машинально от­вернулся и пошел одеваться.

А вслед ему летели веселая музыка и дружный топот танцующих.

***

Вокруг царил сонный покой, даже кони самых поздних извозчиков уже не цокали на улице по камням. Одинокий фонарь на углу улицы, источавший мрачный желтый цвет, казалось, потускнел еще больше. В номере было тихо и темно, как и во все гостинице.

Лявон лежал и думал и не мог заснуть, лишь все глубже и глубже погружался в то приятно-болезненное состояние, что бывает между сном и явью, но никак не мог заснуть и только мучал себя этим лежанием и думаньем.

Нервная скрипка под аккомпанемент рояля все еще пла­кала и рыдала, мучительно изливая неведомую печаль. Она вередила в мыслях все то болезненное или просто не­приятное, о чем хотелось забыть, чтобы уснуть.

То вдруг приплясывала и гикала она, словно поняв все, что происходило в действительности, и словно захмелев от радости жизни, но на самом деле говоря только о еще большем разочаровании и себе, и всему окружающему миру.

И в то же время опять, сквозь притаенные слезы, но тише, будто от бессилия и отчаяния, жаловалась неизвест­но кому: о-ё-ё... о-ё-ё... о-ё-ё...

Это был тот же вальс, размеренный и плавный, только воспринимался он уже иначе: с легкой грустью, такой близ­кой к безнадежности, когда сердце смертельно сожмется на миг и отпустит, чтобы снова, быть может, сжаться еще страшнее.