Меланхолия

— Слепо-о-ому, убо-о-гому, пано-о-очки доро-ги-е! — на одной ноте тянул возле стены нищий в черном порванном пальто, с палкой в руке и надвинутой на глаза кепкой. И выставлял перед собой измятую грязную бумажку, сви­детельствовавшую о его слепоте и бедности. Изредка про­хожие бросали ему в жестяную коробку полкопейки и, не останавливаясь, не поворачивая головы, шли дальше. Сле­пец заученно стонал да стонал, клянчил да, клянчил. На­верное, он ни на миг не задумывался о тех, которые пробе­гали мимо: кто они, старые или молодые, мужчины или жен­щины, обходительная генеральская доченька, которая могла бы и пятиалтынный бросить, или разодетая общая любов­ница, подарившая медную монетку — долю из заработан­ных ею денег. Нищий ничего не видел. Перед глазами стояла сплошная черная стена с серебристыми блестками, сыпав­шимися из вечного мрака. В памяти всплывали картины далекого прошлого, когда он был зрячий и своим несчастьем еще не выделялся среди людской массы. А уже стал и глухо­ват, звенело в ушах, и по походке не угадывал, кто про­ходил из толпы мимо.

Шумели липы вверху гулял ветер.

Лявон присел на скамейке возле широкого тротуара, на той стороне улицы, где деревья росли гуще и где было мало прохожих. Глаза устало смыкались. Веки были тяже­лые и слипались. В голову тотчас полезли всякие мысли и стали ворочаться среди давно и много раз передуманного и знакомого, как что-то неясное на пустом унылом поле в мрачный и ненастный осенний вечер.

«Из городского омута — в родную хату,— в который уже раз пронеслось в голове.— Зачем? К чему мне все это?» — роилось в сознании, но сейчас Лявон нетерпеливо отбрасывал эти мысли, ему хотелось лишь одного: долго-долго сидеть под этими высокими старыми липами, в ти­шине и покое.

Подул ветерок и сорвал с ветвей несколько холодных капелек за ворот. И неприятно и вместе с тем вроде бы приятно. «Если идти после дождя по меже, среди высокого густого жита, вода так же брызжет в лицо, приятно и ве­село от нее»,— подумал Лявон, затем плотнее закрыл глаза и вспомнил родное поле. «Росистое утро, ясное, но уже не такое теплое, как в начале лета, солнце... Бабы жнут овес. Вокруг тишина. На сжатый пригорок мальчишки пустили лошадей, а сами, путаясь в уздечках, затеяли борьбу. Мужик с косой на плече идет докашивать болото. Спелые сливы черными гроздьями свисают с ветвей; белые же сли­вы, такие прозрачно-розовые на солнце, так соблазнитель­но смотрят на тебя, что рука сама тянется сорвать их и по­пробовать, смакуя...» У Лявона даже сладко стало во рту, как и тогда, на Ивана Головореза, когда ходил с матерью к тетушке в гости и ел у нее мед с яблоками и необычайно вкусные и красивые белые сливы. «Жатва... Уже с рассвета молотят. Цепы — та-та-та! Та-та-та! За рощей, у шляхты, гудит молотилка, гудит и дрожит...» Вот и тут Лявон — сре­ди шума, только не того, деревенского, а городского, про­тивного, с ночным хохотом и ночными слезами нервных девчат и болезненных парней, с ноющей болью под ложеч­кой и постоянным чадом в голове. И в этом шуме он всегда был чужим и одиноким.

Динь-динь-динь!..— ударила в уши дробная трель вок­зального звонка. Лявону не хотелось ни сидеть, ни ходить, но он встал со скамейки и медленным шагом подался на вокзал.

Длиннющий ряд возниц стоял возле крыльца. Лошади нетерпеливо стригли ушами, били копытами землю. В буд­ках, за столами с колбасой, хлебом, яблоками, конфетами, папиросами и разным мелким товаром сидели, как наседки, мещанки. Зычными голосами зазывали к своему товару про­хожих, ссорились между собой резко и визгливо, но в дей­ствительности только язвительно, а не злобно. И этих бед­ных будок было не счесть. В самой дальней из них сидел однорукий дед и терпеливо объяснял безусому, худощавому, с птичьим носиком солдатику, что у его соседки яблоки гнилые и горькие, а вот у него сладкие и на копейку де­шевле. Солдатик, однако, выслушал старика и, ничего не купив, пошел своей дорогой. Соседка же, толстая, с гру­бым голосом баба-мещанка, только посмеивалась над дедом.