Меланхолия

Отец совсем не сказочник, а если и рассказывает, то уж очень все просто у него получается, так, как и происходит все вокруг, где холодно, снег, вареная картошка, чад, визг свиней и детский плач. Мать же улетает мыслью в золотые страны, где все дорожки обсажены сладкими яблоньками в два ряда, а на тех яблоньках поют птички золотоперые свои песенки веселые...

И нету конца ее захватывающим рассказам. Говорит и говорит под монотонное жужжание веретена, тихое по­трескивание лучины и завывание вьюги на улице. И какой-то удивительный покой воцаряется в хате. Ой, вырастет из мальчонки тихий мечтатель, которому только в мыслях своих будет сниться золотая сторонка, и проживет он жизнь свою недвижимо, как курильщик опиума... Ой, будет так!

Мальчик уже утомился от долгого слушания, ему хо­чется заняться чем-нибудь другим. Но задумчивость словно сковала его и не дает подняться с места.

Да мать вдруг сама рвет золотые ниточки:

— Ну, довольно мне уже рассказывать, а тебе слу­шать. Иди-ка умываться и есть. В шкафчике миска мяса от вчерашнего ужина осталась.

Мясо это кажется Лявонке необыкновенно вкусным. Холодненькое, тверденькое. Однако надо сначала обуться...

А впрочем — успеется! И он босиком бежит умываться к лавке у порога.

Мать сняла ему с загнетки чугун с теплой водой — Ля­вонка уже было забеспокоился, что придется умываться хо­лодной из сеней. И плещется мальчик в теплой водичке, чтобы потом бояться в жизни всяких холодов,— долго плещется. Мать опасается, чтобы он, босой, не простыл.

— Довольно тебе уже плескаться, сынок,— говорит она.

— Сороки унесут, если будешь долго умываться,— отец поддерживает мать.

Но Лявонка не слышит. Думает о своем.

— Дед,— обращается он к самому старшему в хате,— а кто лес посадил, скажи ты мне, а?

— Сам вырос, детка,— ласково отвечает старик.

— Как же это? С чего это он вырос?

— Посеялись семена, вот он взял и вырос.

— А почему они посеялись?

— Вот прицепился как смола,— вмешивается в разго­вор отец и говорит матери: — Гони ты его от воды, сколько будет там плескаться?

Лявонка быстро вытирается, бежит за стол на ска­мейку и набожно складывает руки, только бы поскорее от­быть эту муку — молитву. Молятся богу и родители. Мать молится красивее и интереснее, но дольше отца. А вообще-то молитва получается слишком длинная, потому что дваж­ды повторяется каждое слово.

— Воимитца! — произносит мать: во имя отца.

— Воимитца! — громко откликается Лявонка, а пока мать собирается продолжать, он сам себе тихонько шеп­чет: «Воимитца, окотилася овца...» И, искоса поглядывая на всех, улыбается.

— Молись как следует, не кривляйся! — строго заме­чает отец, одевается и выходит из хаты, потому что уже све­тает и пора выйти посмотреть, что там во дворе, в хлеву и во всем хозяйстве.

Без отца можно молиться веселее — не так скучно...

И пока добираются до «Верую», Лявонка то переступает с ноги на ногу, то выкрикивает слова на всю хату, то шеп­чет едва слышно, то изо всех сил сжимает руки, то раз­жимает их. Развлекается в допустимых рамках человека, поставленного вести беседу с самим господом. Мать тем вре­менем уже хлопочет возле печки; Лявонка же, сначала удив­ленный ее невниманием к своим шалостям, потом, исполь­зуя случай, начинает так подпрыгивать, что скамейка под ним ходуном ходит... В конце же засматривается на икону, на седого старика с какой-то большой тыквой в одной руке и палкой в другой. В голове роятся мысли: почему этот, с лица похожий на его деда, но неласковый седой дед, по­чему он — бог?

От окна, засыпанного снегом, сильно тянет холодом. Постепенно светает — начинается невеселый зимний день.

Как все это давно было! Помер дедушка, постарели ро­дители, выросли дети...

О, милые дни детства!

И вот опять такие же рассветы... Овец надо резать.