Метаморфозы. Новая история философии

Свою диалектическую схему развития Гегель разрабатывал примерно в то же самое время, когда это делали Кондорсе, Мальтус, Ламарк, Дарвин. Меду прочим, один из главных оппонентов Гегеля в самой Германии, Артур Шопенгауэр (1788–1860), в своих произведениях безжалостно нападал на оптимизм Просвещения, представленный Руссо и Кондорсе (а также Ламарком), и не предлагал никаких перспектив улучшения или преодоления трагической судьбы живых существ. При жизни он считался, скорее, не философом, но специалистом по древневосточным культурам, прежде всего индийским, в том числе по буддизму, индуизму и даосизму, которые вполне обоснованно можно считать старшими братьями-близнецами теории эволюции Ч. Дарвина, которая была впервые изложена им в «Происхождении видов» в 1859 году, то есть примерно за год до смерти Шопенгауэра. Борьба за выживание в природе была описана Шопенгауэром как жестокое, аморальное и порочное дело, на которое ни один цивилизованный человек не мог смотреть без боли[166].

Гегелевская философия обрела свой полный размах у Карла Маркса (1818–1883) и его друга и соратника Фридриха Энгельса (1820–1895) в их системе «диалектического материализма». И всё же немцы были в первую очередь идеалистами, поэтому эволюционизм, как учение о физическом, материальном мире, просто не был необходим им для того, чтобы обеспечить поддержку или дополнить историю – более того, он имел тенденцию искажать картину фактами. Германский Прогресс – это, по сути, функция мира духа, а не мира физического бытия. Эволюционизм в физическом смысле здесь был не только не нужен, но и нежелателен. Вот почему они не сделали последний решающий шаг навстречу эволюционным представлениям.

Итак, если французы предполагали восхождение к лучшему – политически, социально, морально – миру, где разум доминирует над эмоциями (особенно религиозными эмоциями), и главной причинной силой этого движения является рациональный человеческий интеллект, а наука (включая технологию) функционирует и как модель Прогресса, и как механизм, его порождающий, то британцы, как правило, гораздо больше внимания уделяли экономическим силам, свободной игре рыночных сил, поскольку их страна была быстро индустриализирующейся – в гораздо большей степени, чем у остальных – и поэтому они могли видеть материальное богатство и выгоды, вытекающие из того, что само по себе может показаться «недальновидным» эгоизмом. Так или иначе, в обоих случаях, и даже если говорить о Германии, где прогресс – это восхождение духа к самореализации, теория или философия прогресса говорит о людях, их достижениях, способностях и надеждах на улучшение.

В целом «французский» взгляд XVIII века на культуру предполагал своего рода движение вверх, подпитываемое развитием идей по мере возникновения потребностей и их последующей прямой передачей. Именно «биологический эквивалент» этой точки зрения и предложил Ламарк. Сегодня нередко говорят о том, что культурная эволюция является «ламаркистской», то есть ориентированной на распространение приобретённых идей. И это указание вовсе не является случайным. Культура действительно является «ламаркистской», но это потому, что взгляд Ламарка был в первую очередь «культурным».

Следующий круг спора: Спенсер, Дюркгейм, Тард

Конечно, нам следует ещё раз отметить, что влияние социальных наук на биологию не было односторонним. В частности, эволюционная биология в промежутке между 1850–90 годами была важным источником идей для зарождавшейся тогда социологии как академической науки. Вопреки некоторым общепринятым взглядам, именно различные версии ламаркизма, а не только дарвинизма, были, по крайней мере, столь же значимыми в этом развитии, особенно в Великобритании и Франции. Передача в социологическую сферу ламаркистских представлений о наследовании приобретённых признаков, о механизме наследования и роли «привычек» и «традиций» анализируются в рамках теоретических систем двух центральных фигур-основателей социологии – Герберта Спенсера (1820–1903) и Эмиля Дюркгейма (1858–1917). Кроме того, в это время становление евгеники («расовой гигиены») было тесно связано с ожиданиями, что биологи должны заниматься социальными и политическими проблемами.