Метаморфозы. Новая история философии

Политическая истерия неизбежно докатилась даже и до академии. В чрезвычайно «контрреволюционной» атмосфере Шотландии того времени, даже Дугалд Стюарт (1753–1828), пожалуй, самый известный ученик Адама Смита и его первый биограф, вынужден был приуменьшить важность политических предпочтений своего учителя. При этом он инициировал проведение строгого различия, «водораздела» между политической экономией и политикой, которое имело долгосрочные последствия, в то время как его политически «нейтральное», если не «стерильное», прочтение Смита обеспечило один из источников репутации политической экономии среди радикалов и романтиков как «мрачной науки» (dismal science), то есть абсолютно «бессердечной». Стюарт признал, что «рассуждения» Адама Смита, наряду с рассуждениями Франсуа Кенэ и Жака Тюрго, были направлены на улучшение общества, но поспешил заверить свою аудиторию, что «подобные спекуляции» не имеют тенденции расшатывать устоявшиеся институты или разжигать страсти толпы. Стюарт дошёл даже до того, что скрыл неоспоримый факт отождествления А. Смитом себя с религиозным скептицизмом Д. Юма, не говоря уже о том, что «теория моральных чувств» А. Смита в то время широко изучалась французскими революционерами как предлагающая «нехристианскую» теорию морали. От Д. Стюарта потребовали убрать любые ссылки на Кондорсе в его «Элементах философии человеческого разума» (Elements of the philosophy of the human mind), первый из трёх томов которых вышел в 1792 году. Стюарт выполнил просьбу и, соответственно, выразил сожаление по поводу «уважительного» упоминания имени Кондорсе в первоначальном издании.

Кондорсе и Т. Пейн считались всего лишь «левеллерами»[134], сторонниками экономического равенства и возвращения к древней республике или даже к некоему первобытному товарному сообществу, а их аргументы рассматривались как, якобы, основанные исключительно на апелляции к «естественным правам». Давая такую интерпретацию, лоялисты утверждали, что все права являются гражданскими; следовательно, нет и не может быть никакого «естественного» равенства и вообще никаких прав в «естественном состоянии»; что Адам не был равен своим сыновьям; что общество, описанное в Книге Бытия, скорее всего, было монархией; и, таким образом, социальная иерархия является неизбежной и суверенитет должен принадлежать не народу, а законодательной власти (парламенту, в случае Великобритании). Все это было сделано для того, чтобы обосновать их главное утверждение о том, что предположение о равенстве, лежащее в основе видения общества Кондорсе и Т. Пейна, было несовместимо с богатством, которое характеризовало коммерческое общество, подобное британскому.

И всё это при том, что Кондорсе и его последователи просто пытались сместить акцент с «лечения» на «профилактику». Например, они полагали, что даже с точки зрения чистой экономии было бы гораздо лучше принять меры для недопущения бедности, а не её предотвращения. Лучше всего это можно сделать, сделав каждого человека, достигшего 21-летнего возраста, наследником чего-то, чтобы он мог начать не с пустого места или кармана. Но было уже поздно. «PR-кампания» против любых прото-социал-демократических и вообще «свободных» идей уже была раскручена. Противники революции утверждали, что прежде чем пытаться сделать мир совершенным, необходимо искоренить испорченность, греховность человеческой природы, что любая система реформ в корне неполноценна, если она не способна принять во внимание эту греховную природу, от которой и проистекают все страдания, включая бедность, и что, следовательно, нельзя обвинять правительство в недостатках, которые присущи вовсе не ему, а человеку и, конечно, человечеству в целом.

Противники революции считали её примером того, что происходит при устранении христианских методов обуздания страстей. Идея о необходимости контролировать «страсти» бедных, которые именно из-за них и оказались в таком положении, и прививать им чувство религиозного долга подчинения Провидению стала заметной в Великобритании в ответ на рост «пауперизма»[135] в 1780-х годах. Считалось, что как бы ни было прискорбно, присутствие бедных неизбежно, поскольку они являются важной частью «христианского космоса». Для хорошего христианина бедность была отнюдь не условием, которое следовало исправить, а стимулом к проявлению смирения и практике милосердия. Каким бы полным искушений и невзгод ни было земное путешествие, имело значение только небесное «предназначение». В этом смысле путь простого бедняка считался даже проще и прямолинейнее, чем путь «избалованного богача». Этот аргумент стал выдвигаться с ещё большей настойчивостью перед лицом революционной угрозы. Христианство стало использоваться как средство разоблачения любых по определению ложных обещаний «земного совершенства». В соответствии с божественным планом этот мир предназначен для воспитания дисциплины, а не вознаграждения.