Метод Нострадамуса

— Во-первых, не «у вас», а у нас, — поправил старик. — У нас с вами. А во-вторых, курите себе на здоровье.

— Как же так? — изумился Сиверов. — А если пожар?

Некоторое время Ефим Моисеевич молчал, задумчиво помешивая чай. В наступившей тишине слышалось только позвякивание ложечки о стекло да его хрипловатое стариковское дыхание. Глеб тоже молчал, слегка удивленный такой необычной реакцией на свой вполне невинный вопрос. Уж не заподозрил ли его старик в нехороших намерениях? Учитывая специфику данного заведения, такое подозрение могло возыметь далеко идущие последствия. Если этот дряхлый гном шепнет словечко своему веселому боссу, Ивану Яковлевичу, тот вряд ли станет затруднять себя проведением служебного расследования…

— Я старый человек, — продолжая смотреть в стакан, где все еще помешивал ложечкой, медленно, словно сомневаясь в каждом слове, произнес, наконец, Ефим Моисеевич. — Бояться мне уже нечего…

Он снова замолчал, и было непонятно, чем вызвана очередная пауза: то ли старик уже сказал все, что хотел, то ли просто подбирал слова.

— Вы имеете в виду пожар? — спросил Глеб, не особенно рассчитывая на ответ.

Но старик ответил.

— И пожар тоже, — сказал он. — Хотя я имел в виду не только его. Я имел в виду, что в моем возрасте уже можно высказывать свои мнения, не слишком опасаясь последствий.

«Ах, вот в чем дело, — подумал Глеб, осторожно пробуя горячий чай. Напиток был отменный — душистый, ароматный, крепкий и бодрящий. — Все ясно. Это же азбука работы в органах! Я опасаюсь, что он побежит стучать на меня, а он предполагает, что я могу сделать то же самое… Неприятно, конечно, но с этим ничего не поделаешь. Чтобы не считаться с такой возможностью, надо работать смотрителем маяка, а еще лучше — жить на необитаемом острове, питаясь козявками, и даже рыбу в море не ловить, чтоб не заметили с проходящего судна и не донесли, куда следует».

— Так вот, — после очередной паузы продолжал Ефим Моисеевич, — вы таки мне чем-то симпатичны, и насчет пожара я вам скажу, как родному: я его не боюсь. Как всякий нормальный человек, я боюсь боли и вовсе не мечтаю погибнуть в огне. Но как один из создателей и единственный постоянный обитатель этого места, могу честно вам сказать: было бы, наверное, неплохо, если бы в один прекрасный день все это добро сгорело к чертовой матери.

— Как это? — искренне удивился Сиверов.

Меньше всего он ожидал услышать что-то подобное от этого престарелого книжного червя, весь смысл жизни которого, казалось, состоял в чтении и сортировке архивных материалов с целью извлечения из них информационных жемчужин. И вот он сидит посреди отобранных и сбереженных своими собственными руками воистину бесценных сокровищ и, не скрываясь, говорит о том, что было бы неплохо пустить все это по ветру дымом. Точно так же, наверное, из уст потомственного искусствоведа прозвучало бы признание в том, что она мечтает поджечь запасники Эрмитажа, Третьяковки, Лувра или Дрезденской галереи. И, пожалуй, услышав такое от Ирины Андроновой, Глеб удивился бы меньше: в конце концов, она была молода и могла сказать что-то подобное просто в сердцах, под влиянием момента. Но сейчас перед Сиверовым сидел пожилой, даже старый человек, и говорил он явно не сгоряча и не ради пустой бравады.

— Как? — переспросил Ефим Моисеевич и, подняв голову, уставился на собеседника поверх очков с таким выражением, словно он был учителем, а Глеб — его любимым учеником, только что сморозившим у доски какую-то несусветную глупость, вроде того, что Земля плоская или что солнце встает на северо-западе. — Как… — повторил он, укоризненно покачивая головой. — Да очень просто! И меня удивляет, что вы сами этого не понимаете. Это, — он ткнул чайной ложечкой в сторону набитых бумагой стеллажей, — это, по-вашему, что? Это, юноша, хранилище сверхмощных информационных бомб!

— А вы говорили, аппендикс, — невинно тараща глаза, напомнил Сиверов.

— А вы таки язва, — сказал Ефим Моисеевич. — Похвально, похвально. Но дело ведь не в терминологии, а в сути. Пускай аппендикс! Это, по-вашему, лучше? Вам известно, что такое гнойный перитонит? Это когда аппендикс лопается, и его гниющее, зловонное содержимое выливается в брюшную полость. Люди от этого умирают до сих пор, несмотря на достижения современной медицины.

Ефим Моисеевич со скорбным выражением лица отхлебнул из стакана, с треском разломил ванильную сушку, бросил один кусочек в рот и стал его посасывать, причмокивая губами.

— Помните информационный бум времен горбачевской перестройки? — немного невнятно спросил он и опять с шумом отхлебнул из стакана.

— Как не помнить, — сказал Глеб и, воспользовавшись полученным разрешением, зажег сигарету, которую уже давно вертел в пальцах. — Демократизация, гласность и прочие страшные вещи…