Метод Нострадамуса

Рядом с письменным столом был установлен еще один — металлический, на колесиках, вроде тех, какими пользуются в операционных, только вместо хирургических инструментов на нем стоял небольшой телевизор, а на нижней полке — подключенный к нему видеомагнитофон. Еще здесь откуда-то появились два дополнительных стула, так что всего их теперь было три.

— Да, дела, — с протяжным вздохом сказал Иван Яковлевич. Он заглянул в чашку, понюхал содержимое и скривился с явным и нескрываемым отвращением. — Вот это и называется — перебдеж. Так засекретились, что какие-то уроды пришли, взяли, что хотели, и ушли, а охрана еще битый час по двору кругами бегала, будто им соли на хвост насыпали.

Глеб, который был с ним полностью согласен, дипломатично промолчал. К тому же Иван Яковлевич в данный момент попусту сотрясал воздух, и Сиверову не хотелось принимать участие в этом бессмысленном занятии.

Ефим Моисеевич, с левой рукой на перевязи и в новых очках, тоже промолчал, ограничившись досадливым кряхтеньем. Рубашка на нем тоже была новая, и в вырезе расстегнутого ворота виднелся черный треугольник легкого бронежилета. Старик заметил, куда смотрит Глеб, и застегнул ворот.

— Я его теперь не снимаю, — сообщил он. — Только вечером, когда спать ложусь. Да и то, знаете ли, не без внутреннего сопротивления. Покажите-ка мне еще раз эту штуку.

Глеб молча вынул из кармана куртки и положил на стол никчемную подделку, украденную им в краеведческом музее. Старик зачем-то достал из ящика стола сильную лупу и, склонившись над титульным листом, стал его внимательно изучать. Иван Яковлевич наблюдал за его манипуляциями с выражением какого-то болезненного интереса.

— Ну, что ты там ищешь? — спросил он наконец. — Автограф? Отпечатки пальцев?

Ефим Моисеевич отложил лупу и выпрямился.

— Да, — сказал он. — То есть нет, конечно. Не отпечатки. Но теперь я на сто процентов уверен, что это именно тот муляж, который изготовил я. Изготовил по просьбе этого бедняги, прежнего Библиотекаря. Следовательно, наш юный друг не солгал — он действительно побывал в Шарово, наведался в музей и взял эту куклу там.

Эти слова сопровождались коротким ироничным наклоном головы в сторону Глеба.

— Так вы говорите, что оставили в витрине точно такой же муляж? — спросил старик.

— Да, — лаконично ответил Сиверов.

Он испытывал чувство, подозрительно похожее на детскую обиду. После всего, что было, его еще и проверяли! Проверка в подобной ситуации, конечно, была неизбежной, но у Ефима Моисеевича был такой свойский, домашний вид, что подобная инициатива с его стороны действительно выглядела как незаслуженная обида.

— Хорошие мысли посещают умных людей практически одновременно, — заявил старик.

— А я слышал, что одинаковые мысли бывают только у дураков, — возразил Иван Яковлевич. — Прости, сынок, — обратился он к Глебу, — я не хотел тебя обидеть. Вернее, хотел, но не тебя одного. Все мы хороши.

— Да уж, что хороши, то хороши, — вздохнул Ефим Моисеевич и вдруг, обреченно махнув рукой, полез в тумбу стола. — К черту это свиное пойло, — объявил он, со стуком водружая рядом с чайником запыленную бутылку коньяка. — И сухой закон туда же, и вообще все на свете…

— Вот это правильно, — одобрил его действия Корнев.

Он взял свою кружку, поискал, куда бы выплеснуть чай, и, не найдя поблизости подходящей емкости, выплеснул его прямо на пол.

— Спасибо, кошечка, хрю-хрю, я от души благодарю, — невнятной скороговоркой пробормотал Ефим Моисеевич, безуспешно пытаясь откупорить бутылку одной рукой.

— Это еще что такое? — подозрительно осведомился Иван Яковлевич.

— Что именно?

— Да вот это… насчет хрю-хрю.

— А, это… Это «Кошкин дом», бессмертное сочинение Самуила Яковлевича Маршака. Реплика… э… одного домашнего животного.

— Ах, вот что! На что это ты намекаешь, дядя Фима?

— Боже сохрани! Какие могут быть намеки между двумя взрослыми интеллигентными людьми? Просто вспомнилось почему-то, вот и сказал. Старики вечно бормочут себе под нос всякую чепуху, зачем обращать на них внимание?

Глеб отобрал у старого болтуна бутылку и откупорил ее. Ефим Моисеевич, который только что обвинил генерала Корнева в том, что он недалеко ушел от небезызвестного домашнего животного, небрежным жестом выплеснул свой чай туда же, на пол; подумав, Глеб все-таки не последовал примеру старших коллег, а допил свой чай залпом, тем более что тот уже был едва теплым.

— Куод лицет Йови, нон лицет бови, — на чудовищной латыни одобрительно провозгласил Иван Яковлевич. — Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, — повторил он по-русски на тот случай, если его кто-нибудь не понял. — Молодец, сынок. Субординация и дисциплина — вот два кита, на которых держится любая силовая структура!

— А третий? — поинтересовался Ефим Моисеевич, завладевая бутылкой и наливая понемножку в каждую из трех чашек.

— Чего?

— Я говорю, китов должно быть три. Какой же третий?