Меж двух огней

Двери распахнулись. На алый ковёр ступила девушка в белоснежном платье, подол которого был расшит тёмным хрусталём. Её шею обвивала тонкая, практически неразличимая золотая цепочка, на которой висел кулон, облепленный рубинами. Золотые волосы водопадом стекали по плечам девушки, сверкая в свете многочисленных факелов. Прекрасное лицо её было бесстрастно. Она по-хозяйски осмотрела толпу дворян.

Вот сейчас кто-нибудь выступит, потребует остановить коронацию — и верные традициям стражники схватят Селесту, запрут в её покоях до прибытия принца…

— Её высочество первая принцесса Селеста-Элеонора де ла Серда! — объявил церемониймейстер, и Селеста зашагала по шёлковой дорожке под гробовое молчание. Она остановилась у трона, вскинула подбородок, давая сигнал, и церемониймейстер продолжил. Если он и сомневался в том, что делает, интонации этого не выдавали.

— Понтифик Климент из церкви Триединых богов Священной Реманской империи!

Веталина понадеялась, что писк, который она издала, никто из соседей не услышал. На пороге показался горбун — тот самый, которого она обхаживала. Даже сейчас, одетый в роскошную мантию с золотыми треугольниками, он смотрелся не на своём месте. Тщедушный, уродливый человечек, он приблизился к Селесте нелепой прыгающей походкой, придававшей ему сходства с вороном.

Замысел её высочества наконец стал ясен Веталине, и дурнота усилилась. В отличие от изоцельской ветви, эквитеральная, господствовавшая в западном осколке, не признавала женщин во главе государства. Немыслимы жертвы, на которые пошла Селеста, чтобы этот… Климент согласился возложить на неё Диадему. И более того — позволить равнику коснуться короны! Равники мало чем отличались от еретиков, не признавая первенства Векхцвайна. Они недостойны этой чести. Присутствие Климента попирало все основания, на которых зиждился Аглор.

Веталина не сомневалась, что перед ней происходит политическое самоубийство — и, скорее всего, ещё до заката принцессу задушат подушкой или заставят выпить отравленного чая. Она не собиралась выступать первой, однако поддержала бы того, что бросил обвинения Селесте в лицо.

Дворяне молчали. Молчали и тогда, когда внесли Диадему. Глубоко возмущённая происходящим Веталина тоже помалкивала. Едва ли кто-то счёл бы, что преданность в её взоре слабее преданности других аристократов.

Безо всякого почтения Климент поднял корону с бархатной подушечки. Веталина содрогнулась, ожидая молнии. Она поразит равника за то, что посмел притронуться к реликвии, которую носили поколения истинных верующих.

Ничего не произошло.

— Клянёшься ли ты, Селеста-Элеонора де ла Серда, верно служить Триединым богам и мудро править народом Аглора? — спросил понтифик.

— Клянусь.

— Клянёшься ли ты преследовать тьму, где бы она ни скрывалась, и искоренять её ростки, дабы воссиял свет?

— Клянусь.

— Клянёшься ли ты…

Веталина нервно облизала губы. Клятвы были другими, не совсем теми, которые с детства заучивал и самый захудалый сын рыцаря. Где восхваление всемогущего Векхцвайна, где троекратное начертание равнобедренного треугольника перед собой? Селеста сделала жест всего раз, и напоминала фигура равносторонний. Отличия стремительно накапливались, образуя святотатство. Веталина не считала себя ретивой верующей, однако есть разница между редкими посещениями церкви и ложными клятвами при вступлении на трон.

Её высочество наклонилась — еле заметно опустила голову, и горбун с трудом, вытянувшись на носках, возложил на неё Диадему Лилий.

Церемония свершилась. На мгновение зал погрузился в тишину. А затем…

Веталина закричала, и прочие дворяне закричали с ней, желая долгих лет правления королеве Элеоноре. Люди хлопали в ладоши, не щадя рук, и каждый посматривал на тех, кто рядом. Увидев одно лишь ликование, ликовал и он.

* * *

Настроение у Оливии пробило дно, когда армия наткнулась на очередную деревню неупокоенных. От вони палёного мяса у неё навернулись слёзы, и она предпочла уйти подальше от ополчения, которым номинально командовала. На деле всем распоряжался Вербер, хотя воинство Приама было до того куцым, что с ним разобрался бы любой сотник.

Об отце она старалась не думать. Устала плакать.

Оливия вышла к берегу реки и прогулялась вдоль неё, всё сильнее погружаясь в меланхолию. Её выслали из Эстидака, не особо скрываясь. Бекельмейту и Зиновьеру не нужна была девчонка, которая путалась под ногами, пока они делили её баронство. Это злило Оливию до зубовного скрежета, но поделать она ничего не могла. С трудом удалось утвердить малую численность отряда, посланного для подмоги Меридию. Оливия считала войну — любую войну — бездумной тратой денег. Вкладываться в снаряжение и провизию для солдат, которые умрут в борьбе с Мадилом, для неё было не легче, чем поцеловать квакшу-большезобку.