Межзвездный скиталец

Without doubt I had bawled the nonsense out on my way to bed.	Без сомнения, я нес околесицу, когда шел спать.
"You have a good memory," I commented drily, as I essayed a moment to drape my shoulders with the new sable cloak ere I tossed it to Pons to put aside.	-- У тебя хорошая память, -- сухо заметил я и накинул было на плечи свой новый соболий плащ, но тотчас же швырнул его Понсу, чтобы он убрал плащ.
He shook his head sourly.	Старый Понс с неудовольствием покачал головой.
"No need of memory when you roared it over and over for the thousandth time till half the inn was a-knock at the door to spit you for the sleep-killer you were.	-- Не нужно и памяти -- ведь ты так разорался, что полгостиницы сбежалось заколоть тебя за то, что ты не даешь никому спать!
And when I had you decently in the bed, did you not call me to you and command, if the devil called, to tell him my lady slept?	А когда я честь честью уложил тебя в постель, не позвал ли ты меня к себе, не приказал говорить: кого бы черт ни принес с визитом -- что господин спит?
And did you not call me back again, and, with a grip on my arm that leaves it bruised and black this day, command me, as I loved life, fat meat, and the warm fire, to call you not of the morning save for one thing?"	И опять ты позвал меня, стиснул мне плечо так, что и сейчас на нем синяк, потребовал сию же минуту жирного мяса, затопить печку и утром не трогать тебя, за одним исключением...
"Which was?" I prompted, unable for the life of me to guess what I could have said.	-- Каким? -- спросил я его. -- Совершенно не представляю себе, в чем дело.
"Which was the heart of one, a black buzzard, you said, by name Martinelli-whoever he may be-for the heart of Martinelli smoking on a gold platter.	-- Если я принесу тебе сердце одного черного сыча, по фамилии Мартинелли -- бог его знает, кто он такой! -- сердце Мартинелли, дымящееся на золотом блюде.
The platter must be gold, you said; and you said I must call you by singing,	Блюдо должно быть золотое, говорил ты. И разбудить тебя в этом случае я должен песней:
' Sing cucu, sing cucu, sing cucu.'	"Пой куку, пой куку, пой куку".
Whereat you began to teach me how to sing,	И ты начал учить меня петь:
' Sing cucu, sing cucu, sing cucu.'"	"Пой куку, пой куку!"
And when Pons had said the name, I knew it at once for the priest, Martinelli, who had been knocking his heels two mortal hours in the room without.	Как только Понс выговорил фамилию, я тотчас же вспомнил патера Мартинелли -- это он дожидался меня два часа в другой комнате.
When Martinelli was permitted to enter and as he saluted me by title and name, I knew at once my name and all of it.	Когда Мартинелли ввели и он приветствовал меня, произнеся мой титул и имя, я сразу осознал и все остальное.
I was Count Guillaume de Sainte-Maure. (You see, only could I know then, and remember afterward, what was in my conscious mind.)	Я был граф Гильом де Сен-Мор. (Как видите, я мог осознать это тогда и вспомнить впоследствии потому, что это хранилось в моем подсознательном "я".)
The priest was Italian, dark and small, lean as with fasting or with a wasting hunger not of this world, and his hands were as small and slender as a woman's.	Патер был итальянец -- смуглый и малорослый, тощий, как постник нездешнего мира, и руки у него были маленькие и тонкие, как у женщины!
But his eyes!	Но его глаза!